Чем звезды обязаны ночи

– Поверить не могу… – злится Пейо. – Ты так ничего и не поняла…
– Не поняла чего?
– «Мишлен», белые скатерти, вышколенная обслуга и прочее, к чему ты стремишься, – пожалуйста, где угодно, но только не здесь. Не у меня. Эти люди взяли кулинарное искусство в заложники, Лиз! Они упустили главное! Удовольствие от приготовления. Вкус простых вещей. «Звезда» – это смерть кухни, которая должна твориться сердцем!
Я не согласна с ним. «Звезда» стимулирует нас всех. От мелкого подручного до великого шеф-повара. Это то, что заставляет нас искать в глубинах собственной души источники творчества, необходимые, чтобы превзойти самого себя. «Гид Мишлен» может быть наказанием, но он же и вознаграждение. Насчитывала бы Франция столько великих поваров, если бы надежда получить «звезду» – а потом вторую, а потом третью – не оттачивала кулинарный талант? Эта награда заставляет нас подниматься ни свет ни заря. Превосходить самих себя, снова и снова. Работать, не считая часов. Стремиться к совершенству. Без устали.
Пейо не дает мне времени ответить.
– Посмотри на себя! Тебя растоптали, унизили, разорили, а тебе все мало. «Звезда» как грааль. Как посвящение. Признание публики и так называемых гурманов. Но скажи мне, сколько самоубийств, депрессий, угробленных жизней, разрушенных семей – и все ради какого-то паршивого значка? А?
Какая муха его укусила? Я вспоминаю о разбитой рамке у него в комнате. О фартуке со споротой нашивкой. Два неловких взмаха ножницами. Яростных.
– Грош цена всему этому, если результат лишь разрушение! – гремит он.
Всклоченные волосы. Мощные руки. Круги под глазами. Не покидающая его грусть. И тут меня озаряет. Ну конечно, вот почему мне знакомо его лицо!
– Пьер Мендоза…
Он выпрямляется.
Великий Пьер Мендоза! Один из самых блестящих шефов своего поколения. Покоривший лондонцев своим рестораном на Темзе. Любимец королевы Великобритании. Тогда он был худее. И шевелюра погуще. Но это точно он. «Французик», из-за которого принц Чарльз полюбил улиток. Две «звезды». И третья была уже на подходе. Ему обещали целый небосвод. Это было десять лет назад. А потом он исчез. Внезапно. Почему? А главное, что он забыл здесь?
Он только воздевает глаза к небу, заранее раздраженный вопросами, которые просятся у меня с губ. Не время. Уже не время. Отныне его взаимоотношения с кухней – дело глубоко личное. Пейо стал одиноким волком, сбежавшим от людей с их «красными гидами», из-за которых голова идет кругом. От людей, которые сначала превозносят своих шеф-поваров, а потом отрубают им головы. Отныне он предпочитал импровизировать со своими симфониями вкусов по ночам, в интимном уюте кухни, затерянной в глубине Страны Басков. И рядом никого, кто мог бы его судить. И, если ему верить, так было лучше.
  
Бальтазар
 
Тогда я ей написал. Не скрывая, что твердо намереваюсь вернуть ее. Рассказал о своей новой жизни торговца произведениями искусства, но всячески избегая намеков на то, откуда взялся начальный капитал. Рассказал о маленьком кинотеатре, который приобрел, о фильмах, которые там смотрел. Пускал ей пыль в глаза, рассуждая о сегодняшних актерах и о легендах кино, с которыми у нас были связаны более интимные воспоминания. Любит ли она по-прежнему голливудские фильмы? А смотрела ли уже Лиз «Леди и бродягу»? Я мог бы сходить с ней, как Роми такая мысль? Я интересовался ее новой жизнью – она ведь стала певицей. Какой у нее репертуар? Она иногда отвечала, чаще всего игнорируя мои вопросы, но рассуждая на нескольких страницах о фильмах, которые полюбила. Ее пристрастие к темным кинозалам ничуть не притупилось, как и острый глаз знатока, восприимчивость и образованность. У нее была феноменальная память, она интересовалась всем, и я невольно читал и перечитывал ее послания с прежним восхищением. Слышал ли я о Борисе Виане, странном персонаже, любящем джаз, кино и псевдонимы? Этот писатель ее околдовал. А я видел в его пессимизме, уме и тяге к абсурду мужское альтер эго Роми. Ее забавляли множественные личности, именами которых он подписывал свои тексты и песни. Восхищенный Бизон, Вернон Салливан, Барон Визи, Жозеф Пинероль…
 
Каждый ее ответ вызывал во мне прилив воодушевления, я видел в нем первый шаг к нашему общему будущему, к семье, которой мы могли бы стать. Но за ее жизнерадостными письмами следовали долгие недели, а то и месяцы молчания. Потом приходило написанное торопливым почерком письмо, сжатое, путаное. Такие послания меня пугали. Кто заботился о Лиз в сумрачные дни ее матери? Я умолял Роми позволить мне видеть малышку, но никогда не прибегал ни к малейшим угрозам. Я хорошо усвоил урок. Моя жизнь висела на ниточке, натянутой между почтовыми ящиками Парижа и Биаррица.
Я посылал обеим небольшие подарочки. Пустячки, которые могли бы вызвать у них улыбку или воспоминание обо мне, позволить проскользнуть в их каждодневную жизнь через пластинку, игрушку, плюшевого мишку, книгу, которые, как я воображал в мечтах, лежали у их кроватей по вечерам или за завтраком на столе. Я убеждал себя, что время сделает свое дело. Что мы снова обретем друг друга. Ведь Роми наверняка ждала, когда у меня появятся серьезные средства. Чтобы она могла жить музыкой, купить квартиру, стильный черный «бугатти»…
Поэтому я продолжил играть. С блеском и без каких-либо угрызений. Деньги позволяли мне покупать все более шикарные костюмы, еще более дорогие картины и прочие финтифлюшки, предназначенные ублажать богатых. В день, когда умер отец, так и не дождавшись, пока я наберусь духа попросить у него прощения, я вложил все свои сбережения в газету.
Le Courrier basque была представлена как новый конкурент Sud-Ouest. Я нанял серьезных журналистов. Сам определил редакционную политику. Помимо местных новостей, мы публиковали авторитетную кинокритику. Финансово газета превратилась в черную дыру быстрее, чем я смог бы выговорить эту фразу. Но я был ее владельцем! Я сразу написал о своем приобретении Роми. Уточнив, что я сам пишу статьи, когда время позволяет, и похваставшись тем, что я теперь и журналист, и главный редактор. А поскольку я единолично решал, что должно появиться на страницах газеты, – о, этот самодовольный тон! И как я мог поверить, что это заставит ее вернуться? – то я постоянно публиковал загадочные тексты как закодированные послания, адресованные только той, кого я любил. Таким образом, объявление об очередном бракосочетании Лиз Тейлор разместилось на развороте между двумя статьями о баскской политике. Я заплатил состояние за развернутое интервью с Борисом Вианом и воспользовался случаем, чтобы попросить его подписать виниловую пластинку, которую отправил Роми. Для Лиз каждый раз печаталась целая полоса с играми для детей и описанием забавных происшествий для девочек, обожающих овечек. Вроде такой: «В одной овчарне обнаружен живой медвежонок!» А в день ее рождения редакции было велено публиковать только хорошие новости.
Особого будущего у Le Courrier basque не предвиделось, но она была важной связью между моими девочками и мной. На их адрес каждый день высылался экземпляр. Я подписывал свои статьи разными псевдонимами. Дон Локвуд [11]. Поющий под дождем. Джанго.
В своих письмах я настойчиво спрашивал: когда я смогу приехать повидать дочь? Ей скоро исполнится шесть лет. Это уже тот возраст, когда она сможет все понять. Рассказывала ли ей Роми обо мне? Ее ответы приходили все более нерегулярно. Письма становились путанее. Она утверждала, что ей угрожают. Что она боится. Чего? Она не отвечала. Тогда однажды вечером я не выдержал и отправился в Париж. Постучал в ее дверь. Она была не одна. Устроила скандал. Грозилась, что вызовет полицию, если я немедленно не исчезну.
Я подчинился. Я слишком любил свою дочь, чтобы рискнуть ее потерять. И смирился. Сжав зубы. Продолжая кричать о своей нежности и надеждах в письмах и в передовицах Le Courrier basque, которые не читал никто, кроме них двоих.