Чем звезды обязаны ночи
Теплый голос вырвал меня из раздумий.
– Я могу вам помочь?
Я вздрогнул. А вдруг она и правда может? Автомобилистке было чуть за сорок. Она обладала своеобразным стилем в одежде, не мужским и не женским, идущим вразрез с тогдашней модой. И потрясающей манерой держаться. На плече забавный попугай, насмешливо меня рассматривавший.
– Мне нужны… нужны… эспадрильи, – пролепетал я.
Она повела меня сквозь нагромождение обувных коробок. Швеи провожали меня глазами, подталкивая друг друга локтями. Я покраснел. И отбыл с тремя парами сандалий, которые в разгар зимы были мне совершенно ни к чему. Без малейшего намека на то, что же случилось с Роми.
Прошли месяцы. Постепенно я проникался уверенностью, что Роми в том доме не живет. И стал владельцем коллекции эспадрилий, которая заставила бы позеленеть от зависти любого фетишиста. Одноцветных, в полосочку, в клеточку, с рисунком… Все предлоги были хороши, чтобы навестить Розу. Постепенно мы прониклись друг к другу симпатией, я поздравлял ее с успехами: мастерская набирала обороты, о ней заговорили даже в Париже. О себе я ничего не рассказывал, или почти ничего. Ведь Роми всегда настаивала: никто ни о чем не должен знать. И никогда ничего не рассказывала мне ни о Розе и ее эспадрильях, ни о доме с синими ставнями.
Я подстраивал встречи с хозяйкой мастерской в городе, помогал ей донести покупки, заводя всякие пустяшные разговоры и каждый раз обещая себе, что все ей открою – но так и не осмелился. А некоторое время спустя, когда однажды после полудня я заехал к ней, чтобы купить для матери энную пару эспадрилий с ленточками, то увидел ребенка. Он лежал в колыбели, которую покачивала ногой одна из швей, пока ее руки колдовали над швейной машинкой. Младенцу было от силы пара месяцев от роду. Я бы не обратил на него внимания, если бы он не заплакал. Роза извинилась, опустила руки в колыбель и достала оттуда крошечное существо, облаченное в розовую распашонку. Оно прижалось к Розе с мышоночьим писком.
– Примите мои поздравления! – сказал я.
Роза поблагодарила меня и добавила, немало позабавленная недоразумением:
– Девочка не моя. – Она опустила на малютку полный нежности взгляд.
– Поздороваешься с Бальтазаром, Лиз?
– Лиз?
У меня перехватило дыхание.
– Да, Лиз! – подтвердила она. – В честь Элизабет Тейлор. Знаете такую?
Потом, заметив, что у меня на глазах выступили слезы, сказала:
– Похоже, вы любите детей.
28
Нин с сияющей физиономией, зевая, переступает через порог. Хотя девочка явно утомлена, но, держа в кончиках пальцев коробочку с мсье Гри, она все равно находит силы бегом кинуться к матери.
– Мы были в стране улиток! – восклицает она с горящими, как звезды, глазами.
Я отвожу ее на второй этаж. Нин забирается в кровать.
– А Свинг? Где он? – спрашивает она.
Вот уже несколько дней Свинга нигде не могут найти. Мы облазили все комнаты, смотрели под мебелью, звали внутри и снаружи дома, но все безрезультатно – обезьянки и след простыл. И тут, выйдя из комнаты, я натыкаюсь на него: хрупкое безжизненное тельце на полу в коридоре. Я осторожно поднимаю его, пристраиваю на сгибе локтя. Его сердце еще бьется, но слабо.
– Что случилось? – тревожится Роза, увидев панику на моем лице.
Маленькое теплое тело обезьянки, изящная мордочка, крошечные ручки, обвившие мой палец. Роза обмакивает уголок салфетки в стакан с молоком и протискивает его в пасть Свингу. Тот сосет, потом открывает один глаз.
– Все будет хорошо… – шепчет Роза.
Животное выглядит почти детенышем, хотя ему уже пятнадцать лет.
– Вера перед смертью поручила мне его, – говорит старая дама, тихонько его покачивая. – Свинг – это все, что мне от нее осталось.
У нее на глазах выступают слезы. Маленькая обезьянка теснее прижимается к ее свитеру.
На столе лежат старые альбомы с фотографиями. Гвен и Нана в восхищении перелистывают страницы. На одной из них две молодые женщины улыбаются во весь рот, стоя перед мастерской.
– Господи, какие же мы здесь молодые! – восклицает Роза с растроганной улыбкой.
– Какие вы красивые… – выдыхает Гвен.
Роза пожимает плечами, смущаясь, как всегда, когда ей делают комплимент.
– Лиз, посмотри! – вскрикивает Гвен. – А здесь вроде ты.
На снимке мне годика три, не больше. Я свернулась клубочком в объятиях Розы. Позади нее угадывается Роми в объемной меховой шубе с экстравагантным воротником. Она держит под руку высокого широкоплечего мужчину. От него исходит спокойствие, еще более явное по контрасту с безудержным энтузиазмом матери.
– А здесь, вы узнаёте?
Роза указывает на черно-белый снимок, на котором дюжина работниц позируют за швейными машинками. Длинные косы, такие же черные, как глаза. На плечи наброшены вязаные фуфайки. Лица серьезные. Позади группы женщин – большое панно, изображающее летящих птиц. А в уголке, склонившись над коробкой с лентами, маленький пухлый мальчик в детском костюмчике. Фотография расплывчатая, узнать можно только большие глаза. Пейо.
– Я, пожалуй, пойду… – говорит он.
Я вздрагиваю. Я почти про него забыла. На улице льет как из ведра. Гвен и Роза поворачиваются ко мне.
– Я тебя подброшу, – предлагаю я, беря в руки свой плащ.
Пейо колеблется. И направляется следом за мной. Не успела за нами захлопнуться дверь, как я слышу восклицание Гвен:
– Дело движется, Роза! Дело движется!
29
– Я не знал, что ты выросла здесь…
Надо же, он сам начал разговор. Это не в его стиле.
– Это не так… – отвечаю я. – Мать забрала меня отсюда, когда мне исполнилось четыре.
На улице разверзлись хляби небесные. Дальше двух метров ничего не видно. Машина еле-еле ползет – как улитки мсье Мажа. На фоне струй я вдруг снова вижу улыбку Нин, когда она положила улитку на наши ладони. Магия мгновения, которую она сумела уловить.
– А твой отец? – спрашивает Пейо.
Во что я снова впутываюсь?
– Остался инкогнито.
Роми выходила из себя всякий раз, когда я затрагивала эту тему. Однажды вечером, когда я особенно настаивала, она вздохнула. Прикурила сигарету. Погладила меня по волосам. И начала говорить. Я слушала Роми с бьющимся сердцем, не отрывая глаз от ее губ. А потом первая исповедь сменилась второй. И третьей. Всякий раз версии были разными. Сегодня отец был актером. Назавтра – дальнобойщиком. Или же моряком, который стал пиратом и попал на необитаемый остров. Пастухом. Танцовщиком, бьющим чечетку. Я путалась в датах, именах, историях. «Правда ничего не стоит», – злилась мать, когда я указывала ей на нестыковки, размахивая в качестве доказательства своей тетрадью в крупную клетку, где все ее истории были прилежно записаны школьным почерком. «Важны только истории, которые мы сами для себя творим. Именно в них заключается счастье, Элизабет. В тех историях, которые ты рассказываешь себе сама».
Больше она никогда не поднимала эту тему. Тетрадь полетела в печку. Но хотя страницы и сгорели в пламени, во мне истории остались. Тысяча и одно лицо отца. Мое воображение заполнило пустоты. Волнение в глазах Роми довершило остальное.
Я паркуюсь около «Жермены». Дождь барабанит по крыше машины. В свете фар капли напоминают иглы. Пейо не шевелится.
– Где ты так поранилась? – спрашивает он.
С удивлением поворачиваю к нему голову. Он смотрит на мою руку, лежащую на руле. С отсутствующим мизинцем. Я торопливо прячу ее, сунув под ляжку.
– Несчастный случай на кухне… – глухо отвечаю я.
Я больше ничего не собираюсь говорить. Только не ему.
– У моей первой подружки была такая же машина, как у тебя, – говорит он, вглядываясь в невидимую точку в ночи.
Свет фонаря, отраженный в большой луже, придает нашим лицам призрачный вид.
– Она работала в такси. Днем я стряпал, пока она отсыпалась. Готовил что-нибудь легкое, не слишком жирное, ведь, когда просыпаешься, тебе не хочется ничего сложного под соусом. Я должен был пробудить в ней аппетит к новому дню.