Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Вообще от всей этой группы исходит какое-то блаженство и благополучие, но в то же время это спокойствие на фоне природы видится обманчивым; как правило, за таким спокойствием следуют катаклизмы, а обволакивающее блаженство через минуту оборачивается трагедией.
  
Ясмин,
 
или Болезнь бессловесности
 
Ясмин — ясноглазая нимфа, нафантазировавшая себе сладкий рай в объятьях сурового супруга. Ей казалось, что лучше и нельзя придумать, вообразить: ее буквально качало от радости и страсти, и своего возлюбленного нарекла она «мой качок». Он и вправду качался постоянно, и точеный торс его отливало золотом; торс и тирс — слагаемые желания, жалящего и жалеющего, шалеющего и лающего. Любовные стоны «качка» напоминали порой отрывистый лай, но лай рифмовался со словом «рай», и на этих хриплых звуках душа Ясмин воспаряла в выси небесные, а тело телепортировалось в неведомый мир, где растворялось в бледно-голубом эфире.
Ясмин с супругом держала небольшую компанию, которая занималась поставкой фурнитуры. Дела шли неплохо, учитывая тот факт, что умница Ясмин в свое время ретиво подсуетилась и заключила долгосрочный договор с девятью дивными клиентами: они не подводили с платежами и, случалось, даже увеличивали заказы.
Одно лишь обстоятельство смущало счастливицу: после того, как она прошла предписанный курс химиотерапии, у нее выпали волосы, и приходилось постоянно носить парик, делавший облик ея неузнаваемо жестким и холодным. Врачи обещали, что волосы через годик начнут отрастать заново; Ясмин этому и верила, и не верила. Но чаще старалась не думать, вкалывала на работе по двенадцать-четырнадцать часов, приходила домой, гладила по головке горячо любимого сынишку, который на весь день оставился с няней, отдавалась своему «качку», переживая очередную любовную качку, а затем падала в беспамятство ночи. Сны ей снились большей частью черно-белые, тревожные, не запоминающиеся, лишь какие-то обрывки слов оставались в сознании: кто их произносил, зачем и по какому поводу, вряд ли представлялось возможным выяснить. Как-то Ясмин напряглась и попыталась рано утром записать врывающиеся в сны неприглаженные фразы. Она еще не совсем проснулась, глаза слипались, и ручка с узорным колпачком скользила по бумаге, как сомнамбула, оставляя после себя качающиеся в разные стороны строки. Потом, позже, протерев глаза и умывшись холодной водой, Ясмин попробовала разобрать красноречивые каракули-в каракули обернуты слова, буквы кучерявились завитками, а за витками мысли и вообще невозможно было уследить. Она держала листок в руках, шлепала босиком по паркетному полу, и в десятый раз повторяла один и тот же текст:
«Это небо над нами так давит своей чистотой, и хочется, чтобы оно вдруг покорежилось и пошло трещинами, как разбитое стекло в эту немыслимую жару, когда плавится асфальт, становится грустно и невыносимо. Осени просит душа, мелодии дождя, журчания ветерка. Куда там? Солнце, как яркий идол, осыпает землю своими посланцами — плеть свищет, и пот стекает медленно, вынимая всю душу.
Что делать? Мир растворяется от жары, а музыка, которая звучит из динамиков, полна такой осенней тоски, такого молящего голоса, что хочется бросить все и бежать под небеса, где нет такого яркого солнца и где дождь прогуливается степенно по бульварам и проспектам.
Где-то играет лютня, полотняные звуки издавая, и голоса ангелов сливаются в хор, которому нет конца, — песня идет из сердца, из нутра, из крови.
Боже, даруй мне счастье, Боже, пошли мне удачу, Боже, я так хочу, чтобы мир очнулся и прозрел, и понял, что если и есть что-то на свете, так эта мелодия, зовущая в никуда, этот голос давно забытого певца, возникающий из прошлого, из толщи времени, прощай, милый, я никогда не думала, что мы расстанемся…»
Вот и все, что Ясмин набросала спросонок на вырванном из блокнота листочке, хотела на следующий день выкинуть написанное, но слова приковали к себе, не давали покоя. И тогда — внезапно — она вспомнила, как года три назад услышала от подруги страшную историю о поразившей ее болезни.
 
— Ты представляешь, — говорила подруга, усмехаясь, — это случилось внезапно, будто меня подстерег кто-то, я писала какое-то глупое письмо и вдруг запнулась, запнулась на слове «если»… Сидела и думала, как же писать правильно — «есле» или «если»… И так, ни к чему не придя, полезла в Инет, нашла то, что нужно, успокоилась, пришла в себя. Но болезнь не отступила, спряталась и, не спрашивая, время от времени вводила в ступор, наносила очередной удар, дара слова лишая, дара смысла и дара речи. Сознание требовало прорыва, ясности, сознание судорожно цеплялось за ускользающие ассоциации, карабкаясь по ним, как по ветвям.
Подруга помолчала и засмеялась:
— Болезнь бессловесности.
И Ясмин засмеялась вместе с ней, и они обе смеялись весело и задорно.
Но на следующий же день Ясмин неожиданно для себя стала мучительно задумываться над самыми простыми словами…
— Ты же так была довольна жизнью? Ну чего тебе не хватает? — спросила как-то подруга, так и не излечившаяся от недуга.
— Да всего мне хватает! — поморщилась Ясмин. — Я просто устала и расклеилась! Нужен отпуск для упорядочивания всяких обрывков или смена рода деятельности…
— Поищи новизны на работе, — посоветовала собеседница, — найди какой-нибудь новый проект, выйди на какого-нибудь нового клиента…
— А если ничего этого уже не хочется? Если нет энтузиазма и мотивации? Все надоело и утомило, все скучно и циклично, знакомо до икотки и довольно противно? Хочется уйти на покой, не видеть воинствующих дураков и заниматься только своим красавцем-мерином. С ним ничего не нужно решать, с ним тепло и спокойно!
— А ты уверена, что тебе действительно с ним тепло и спокойно? — осторожно поинтересовалась подруга.
— А с кем еще мне должно быть спокойно? — вскинулась Ясмин. Затем, закончив разговор, вызвала к себе секретаршу и сказала:
— Значит, так, если меня будут спрашивать, я ушла по делам, вернусь на работу только завтра.
Секретарша удивленно пожала плечами: она привыкла, что Ясмин обычно сидит в своем кабинете до позднего вечера.
А Ясмин, опьяненная необъяснимой легкой злостью, спустилась на подземную стоянку, вывела свой автомобиль и помчалась по улицам шумного города; приезжая рано и уезжая поздно, она обычно видела его пустым и никчемным, сейчас же он показался ей разбитным и праздным. Особенно удивил центр, облепленный разлапистыми лепными каштанами: жизнь бродила здесь, подобно пивным дрожжам, дрожала, вспухала, пучилась, колобродила.
Ястребом на Ясмин кинулась городская суматоха; и, ослепленная ее яростью, ошеломленная ее цепкостью, Ясмин бежала, взалкав пощады и покоя.
Дома никого не оказалось, она сдернула с головы парик, швырнув его на кресло, стоящее в углу, и посмотрела в зеркало: из глуби амальгамы глянуло чье-то чужое лицо с подрагивающими губами, брови скорбно потянуло вниз, а в глазах, словно отблеск свечей, полыхали слезы.
  
Не оставляй меня во мраке
 
 
 
Одна, загадочная, я могу
 
быть в этом полумраке колокольной
 
молитвой, фразой, где схоронен смысл
 
всей жизни или целого заката,
 
сном Чжуанцзы, который знаешь сам,
 
обычной датой и бездонной притчей,
 
царем всего, теперь — строкой письмен,
 
вселенной, тайным именем твоим,
 
загадкой, над которой бьешься втуне
 
за часом час уже который год.
 
Могу быть всем. Оставь меня во мраке.
 
 
X. Л. Борхес, Оставь меня во мраке»
 
…У пассажиров в утреннем автобусе лица кажутся испуганными и удивленными, словно каждый из них покоится на колеблющейся грани яви и сна; и каждый не досмотрел какой-то свой, особенный, сон: кому-то снился кошмар, кого-то терзали яркие фантазии, разительно контрастирующие с обрыдлой обыденностью. Да и сам автобус несется на невидимых волнах полусна-полуяви, где заспанные лица пассажиров и водителя видятся покачивающимися поплавками. Иногда один из поплавков ловко выпрыгивает вверх, нарушая зыбкое течение воды, и тотчас преображается в чей-то неясный лик… ощущение такое, будто перед твоим взором появляется фотография, на которой очертание лица размыто, не разобрать… но… ты внезапно понимаешь, что это сигнал из прошлого, прошлое напоминает о себе, ласково тычась в ладони своей мягкой мордочкой… и, когда ты это понимаешь, размытость начинает потихоньку уходить… и… ты вдруг замечаешь, что с фотографии на тебя глядит женщина со скуластым лицом и раскосыми глазами, заполненными солнечными карими песчинками; такие женщины бывают подвижницами, педагогами, долгое время работают с детьми — им они отдают всю себя, все свое сердце. Легко представить эту женщину в кругу друзей, когда она, поджав ноги, сидит на кресле, потом вдруг вскакивает с места, берет гитару, висевшую на стене, и чистым, как слеза, тонким голосом поет песни собственного сочинения. Этот негромкий голосок завораживает, рассказывает о пережитом, он прост и незатейлив, как незатейлива и проста сама жизнь.