Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы
Девушка, ведущая на поводке собак, села рядом со мной, прервав разорванный строй скачущих мыслей. Собаки радостно хлопотали вокруг, выказывая незаурядную преданность. Покровительственно похлопав по холке каждого из своих подопечных, милая собачница соблаговолила обратиться и ко мне. Разглядывая книгу, которую я держал в руках, она, не удручая себя приветствием, вдруг спросила:
— Что читаете?
Я ответил:
— Стихи Бунина.
— Прочитайте что-нибудь… — простодушно попросила незнакомка.
Я открыл сборник на первой попавшейся странице и прочел:
Я хотел, было, крикнуть вослед:— Воротись, я сроднился с тобой!Но… для женщины прошлого нет —Разлюбила, и стал ей чужой.Что ж, камин затоплю, буду пить.Хорошо бы собаку купить…— Да, стихотворение замечательное. Собаки, действительно, вне времени и одиночества. Иногда ведь чувствуешь себя одиноко и тогда, когда рядом с тобой есть любимый человек. А с собаками такого не бывает…
— Откуда у такой молодой девушки, как ты, такая «собачья» философия?
— Я слишком много общалась с людьми…
— Да, это мы знаем: «…с тех пор, как я узнал людей, я полюбил собак…»
— Угу. Только немного не так. «Чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки…»
— Варианты возможны…
— Главное — смысл…
— «Доктор, я буду жить?» — «А смысл?»
— Смысл? Я с детства любила собак. Первую собаку завела, когда мне было тринадцать. От-дрессировала ее по всем возможным видам дрессировки, мы выступали на соревнованиях.
Так что это мое призвание. Это здорово, когда любимое хобби становится любимой работой, — она улыбнулась и продолжила:
— Кстати, а можно я тоже буду говорить тебе «ты»? Я обычно говорю это только тем, кто мне нравится. Между прочим, есть языки, где обращение на «вы» вообще отсутствует. Но это не так важно. В последнее время мне вообще не хотелось ни с кем общаться.
— Ты разочаровалась в людях?
— Я мезантроп. Но поболтать люблю, особенно с незнакомыми людьми, — она так и произнесла, изящно коверкая слово — «мезантроп».
— Правильно говорить «мизантроп», — поправил я. — Впрочем, в твоем возрасте рано становиться мизантропом. И только, ради Бога, не думай, что я тебе собираюсь читать нотации.
— Нет-нет, спасибо, что поправил. Знаешь, я очень много времени провожу в Интернете, а он, увы, грамотности не прибавляет, особенно общение на форумах. Я когда с собаками не гуляю, практически все время за компом сижу.
— Добровольное затворничество?
— Так вот получилось, — она развела руками. — Просто слишком много успела повидать. Даже войну. А я человек очень чувствительный.
— Что за войну? Чеченскую?
— Нет, я в детстве жила в Афганистане. Как раз во время войны.
— Ты что, дочь военного?
— Отца посылали в длительную командировку. Вместе с семьей. Моими игрушками были патроны, гильзы, маузер, наручники. А вместо салюта — трассеры каждый день с залетом в соседние окна. А в школе периодически сообщали, что вот, этот ученик не придет больше в школу, потому что ночью их микрорайон разбомбили. Мы жили в посольстве, и оно хорошо охранялось. А многие жили в микрорайонах, довольно далеко от посольства. Теперь меня не трогает ни война, ни терроризм. Адаптировалась как-то.
Вдруг афганская борзая подошла к своей хозяйке и положила свою морщинистую лапу ей на колено.
— Иди, иди, погуляй, малыш… — ласково обратилась моя собеседница к борзой и, словно кивнув в ее сторону, сказала:
— Я много чего помню. И совершенно диких афганцев, которым бывало лет по семь, и они перелезали к нам через забор, чтобы поиграть в песочнице и покачаться на качелях. И местный ветер «афганец», который прибивал к земле ласточек. И природу. Все помню. И как моих собак расстреляли наши солдаты, пока я болела.
Я спросил осторожно:
— Скажи: такое странное детство, равнодушие к войне и террору не родили в тебе, помимо мизантропии, еще и жестокость к людям?
— Жестокость-вряд ли. Скорее, равнодушие. И презрение к слабым. Вместо жалости.
— Слабых нельзя презирать, — задумчиво проговорил я. — Презирать надо сильных, которые возвышаются за счет слабых.
— Никак у меня не получается их не презирать. Вот иду мимо дома, где собираются бичи, и никак не могу себя пересилить, вызывают отвращение, и все тут! Хотя и понимаю, что они просто слабые.
Порыв ветра прошелся по верхушкам дерев, сорвав сноп снежной пыли.
— Ты рассказывала о ветре, который назывался «афганец», — сказал я, поежившись: серебряные иглы снега впились на мгновение мне в лицо. — С каких гор он обычно дул — с Кандагарских?
— Я не знаю, — ответила девушка, пожав плечами. — Просто поднимался ветер, очень сильный, на ногах было сложно устоять… Горы там вокруг Кабула. Снежные, красивые. У меня и фотки есть. Правда, черно-белые. Нет, как назывались горы — не помню. Они окружали Кабул кольцом. Но там я не обращала внимания на погоду. А здесь мне очень часто бывает холодно.
— Видимо, у тебя слишком «заморожена» душа. И ты менее всего в этом виновата.
— Наверное, да. Только мои собаки мне ее и могут согреть. Но я не могу назвать себя несчастливой или недовольной жизнью. Она благосклонна ко мне, мне грех на нее жаловаться.
— Это разные вещи, — возразил я. — Можно быть удачливой и преуспевающей как никто другой, но в тоже время с «замороженной» душой. Душа, она к преуспеянию не имеет отношения.
— Не спорю… Может, ты и прав…
— А как давно ты плакала?
— Как ни странно, но я довольно сентиментальна. И заплакать могу от каждой мелочи, которая мне покажется важной…
— Это не странно: сентиментальность — оборотная сторона «замороженности».
— Но что же мне делать? Я не хочу ничего менять в своей жизни… А получается, что живу неправильно.
— А почему ты решила, что живешь неправильно?
— Потому что мое мнение часто отличается от большинства. Я живу вне социума. Соблюдая лишь свои, понятные только мне, законы.
— Да ты — волк-одиночка!
— Скорее — волчица.
— Тебе надо заработать миллионы и жить в замке в Шотландии, окруженной сворой слуг и прекрасных собак.
— Это моя заветная мечта. Только замок должен быть на необитаемом острове…
— Что же, раз мечта есть — остается заработать миллионы, — улыбнулся я.
— Только вот как? — серьезно спросила она, резко взмахнув рукой — так, что собаки, приняв этот жест за повелительный, вдруг разом встали в напряженную стойку. — Идти мне пора, завтра вставать очень рано, везти моего «далмата» к ветеринару.
— А не проспишь?
— Не-а! Меня завтра разбудят собаки. Они у меня вместо будильника. И вместо утраченного времени и одиночества. Они не устраивают семейных разборок и не требуют отчета о невы-стиранной сорочке.
— Ты была замужем?
— Была… Два раза только официально, не считая гражданских браков. Это не мое. Мне тяжело жить с кем-то. Я не могу подстраиваться.
— Я знаю, почему ты расходилась со своими мужьями — они тебя просто не понимали или не хотели понимать. Они не могли принимать тебя такой, какой ты есть.
— Я сама всегда уходила. Ты прав. Я понимала их, а они меня нет.
Она посмотрела мне в глаза, словно проверяя, можно ли мне доверить самое сокровенное, и, решив что-то важное для себя, призналась:
— Понимаешь, мне скучно с людьми. Я хотела полюбить-и не смогла. Я хотела помогать слабым — и не смогла, ничего, кроме презрения, они у меня не вызывают. Я обречена в отношениях с людьми на бесконечное одиночество. И это окончательный приговор свыше. В прошлой жизни я, наверное, была собакой — красивой породистой сукой. Ах, если бы ты знал, какой это кайф, когда горячие, шершавые собачьи языки лижут твои руки и тело, когда в знак признательности они тычутся разгоряченной мордой в подставленные ладони!