Бывшие. Мне не больно (СИ)

— Ты как там на чужбине, не заскучал? — косится брат на меня.
Доходит не сразу.
— Я не бухал.
— А я не об этом спрашивал.
— Ну да.
— Да ну.
Вот и поговорили. Злиться мне нельзя — обычная тревога за меня. Тревога и недоверие. Винить семью в этом нельзя. Сам виноват, никто в глотку не вливал.
— Скулил в подушку от тоски, вот и все, — отвечаю как можно добродушнее.
— По рыжей своей тосковал? — Ромка лукаво сужает глаза.
Усмехаюсь, не отвечая.
— Молчишь, морда волосатая? — ржет. — Молчи-молчи. У тебя даже сквозь растительность все видно. — Водит пальцами в воздухе возле моего лица. — Всё-о-о тут написано.
Смеюсь. Лицо Тани перед глазами постоянно. Фотки ее затерты до дыр. Знала бы, что я делал с ними… врезала бы. Но что поделать, се ля ви. Я там на подножном корму был. Инет говно, порно не тянет. Да и нахера инет, когда она везде мерещится и во снах приходит каждую ночь.
В офис негоже в таком виде приезжать, но я с дороги, мне простительно. Потертые джинсы, кроссовки и футболка — похрен. Инфа важнее.
Секретарша глазами хлоп-хлоп. Не узнает меня, но и не тормозит, потому что рядом Ромка.
— Роман Артурович… — затем неуверенно: — Вячеслав? Артурович...
— Доброго утречка, — подмигиваю ей.
Заходим к бате. Тот восседает в кресле и с нашим приходом отрывает взгляд от бумаг.
— Рома, ты кого привез?
Брат сгибается от хохота.
— Где ты взял этого йети?! Я ж посылал за Славкой.
Смеюсь, подхожу ближе. Батя встает мне навстречу. Обнимаемся так крепко, что дышать тяжело.
— Сынок… — тихо мне в ухо и еще крепче прижимает к себе.
Рассаживаемся. Секретарша приносит три чашки кофе. Пью, хотя воротит от него. Почти месяц там не жрал нормально — в артериях вместо крови течет кофе.
— Схуднул, — констатирует батя.
— Наверстаю.
От тоски я похудел.
От тоски по рыжей своей. По колючкам ее и глазам ведьминским.
— Вот доки, бать, — протягиваю папку. — Все готово. Можно подписывать контракт. Юристы все нюансы отметили, по замечаниям корректировки внесли.
Разговариваем по делу. Отец и так в курсе всего, поэтому мой доклад получается коротким, сжатым.
— Давай, Славик, поезжай домой, отдохни, — батя отпускает меня кивком головы.
— Отец, я хотел несколько дней выходных взять. Мне съездить кое-куда надо.
— Куда? — он округляет глаза. — Ты ж только вернулся.
— Надо мне, бать.
— Да к девочке своей он едет, — сдает все явки и пароли Ромка и закатывает глаза.
Отец расцветает:
— К девочке — это хорошо. К девочке — это правильно. Поезжай. Только ты бы отдохнул для начала с дороги, сынок.
— Да я в самолете поспал, бать.
Пизжу, и он это знает.
— Только аккуратно, сынок.
Собираюсь в путь, но для начала мне нужно сделать кое-что.
Глава 30. Прости меня мама, за то, что вырос рано
Слава
Хата моя холостяцкая выглядит безжизненно. Еще бы. Хозяина больше месяца не было. Знаю, мать наведывалась сюда, компанию для уборки присылала. Тут ни пылинки, все на своих местах, но все равно как-то тускло.
Безбожно потрошу чемодан, ибо там нет ни одной вещи, которая может мне сейчас пригодиться. Сплошь теплые брюки и свитера, а на дворе нынче лето вовсю шпарит.
Достаю летнюю одежду и вновь собираю чемодан, накидывая в него шорты и футболки. Решаюсь набрать Татьяну, но мне ожидаемо отвечает робот. Видимо, в ее деревне вышку так и не починили.
Набираю другой номер.
— Мам!
— Сыночка! — на том конце провода разливается теплота.
— Я заеду?
— Спрашиваешь!
Прыгаю в монстра Владика — брат благодушно разрешил мне поюзать его — и еду к родителям за город. Как раз по дороге к рыжей.
— Мамуль! — кричу с порога.
Мама выходит из кухни, вытирая полотенцем руки.
— Что за бородатый медведь? Я тебя не знаю! — сдерживает улыбку.
— Привет, мамуль, — обнимаю ее.
Мама проводит рукой по моим волосам. В глазах столько нежности, что затопить может.
— Оброс, исхудал! — сетует. — Быстро на кухню! Я как раз мясо по-французски приготовила.
 
— Как, кстати, у вас с французами?
— Жадные сычи, — качает головой, накладывая мне мясо в тарелку. — Патентом с клиникой делиться не хотят, сумму заоблачную требуют. Ну ничего, где наша не пропадала?
Подмигивает, улыбаясь, и ставит передо мной тарелку с приборами. Свободной рукой треплет за волосы, целует в макушку.
— А мне нравится, — и улыбка умилительная, будто мне не тридцать, а три.
Впопыхах, вкратце рассказываю, как дела. Запихиваю в себя еду с нечеловеческой скоростью, потому что оголодал, да. Мать смотрит со стороны и, поджав губы, качает головой, но молчит, не отчитывает. Только вздохи тяжелые изредка.
Наливает мне огромную чашку чая, кидает в нее щедрую ложку сахара и дольку лимона. М-м-м, все как я люблю, только вот…
— Мам, а можно кофе?
— Чай пей!
И я пью, потому что с мамами не спорят. Когда чашка пустеет, уношу ее в раковину и мою. Сажусь обратно.
— Мам? — сглатываю.
— М-м-м?
— А почему мать может не любить своего ребенка?
Занавес.
У матери на глазах слезы, она быстро моргает, пытаясь переварить вопрос. А я мысленно закатываю глаза. Идиот? Идиот! По-нормальному спросить не мог? Обязательно вот так начинать было?
— Славочка… мы же тебя всегда… все для вас с братьями… любили и любим, даже когда вы лбами непробиваемыми стали… или ты простить нам не можешь, что в лечебницу отправили? Так ты же добровольно, мы не насилу тебя… Господи, батюшки… Как же так… неужели я недодала тебе любви?!
И все. Водопад.
— Мамуль!
Подскакиваю и обнимаю ее так сильно, как только могу.
— Вы с отцом вообще мировые! Самые-самые лучшие! Ты прости меня, мам, ладно? За все прости. За то, как вел себя, за то, что опустился. Дурак я. Только моя вина в этом, заигрался я… столько дел наворотил, мам. Не замолить моих грехов. Но твою любовь я всегда чувствовал, знал, что ты рядом.
Мама успокаивается. Вытираю слезы с ее лица, сам тяну носом воздух, потому что видеть материнские слезы выше моих сил.
— Что ты наделал, Слав?
— Девочка у меня тогда была. Прямо перед рехабом, — сглатываю. — Забеременела от меня, мам. Пришла ко мне, когда я вдрызг пьяный был.
Снова слезы. Вытираю.
— Я денег ей на аборт дал. И она сделала его.
— О господи, — закрывает лицо руками.
Сажусь на стул, потому что сил в ногах нет. Мать тихонечко скулит. И я вместе с ней. Молчим.
— Я люблю ее, мам.
— Это та девочка, которая была на маскараде?
— Да.
Мать медленно приходит в себя, я заново переживаю события. Она встает, капает валокордин в стакан, выпивает, садится обратно. Кладет руку мне на плечо, сжимает его.
Вот оно.
То, что не нуждается в объяснениях. То самое чувство, когда ты понимаешь, что тебя любят независимо ни от чего. Вопреки всему. Даже зная, что ты, в общем-то, не очень хороший человек.
— Я почему спрашиваю… Ее мать не любит… это видно, понимаешь?
— Понимаю, — нерешительно. — И нет. Не понимаю.
— Я познакомился с ее мамой и бабушкой. Бабушка души в Тане — так ее зовут — не чает. А мать… для матери ее будто не существует.
Мама молчит, обдумывает.
— Я не знаю, как это объяснить, сынок. Я вас с братьями буду любить всегда, неважно, что вы сделаете, какой проступок совершите, ведь вы мои дети, моя плоть и кровь. Не знаю, как можно не любить своего ребенка.
— Можешь дать совет?
— Могу. Если любишь — залатаешь дыры. Они останутся, ведь недолюбленные дети проживают свою жизнь, неся это бремя и понимая все до самых мелких деталей. Материнскую любовь ты не заменишь, но можешь дать свою, которая излечит больную душу. Шрамы останутся, но это лучше боли.
— Я сделаю, мам, — уверенно. — Может, поговорить об этом с ней?
— Нет. Пока сама не заговорит — не надо. Она не очень к тебе, да? После всего, что было?