Утопленник (СИ)

Грубая рука согнулась на её шее и приблизила к бородатой щеке, на ухо шепнули губы:
— Привет, мадама.
Римма опешила: в салоне джипа сидели ещё два молодых человека — лет тридцати. Она постаралась отстраниться от пальцев на шее, но бородатый сжал её грудь второй рукой и произнёс:
— Бип-бип, поехали.
Испуганная Римма хотела обратиться за помощью к Дэвиду, её глаза наткнулись на лицо Дэвида в зеркале заднего обзора — взгляд наполнен ненавистью и презрением. Она с ужасом расширила глаза и поняла, что попала в очень серьёзную неприятность.
— Валентин… приветствует тебя, — сказал сидевший рядом с Дэвидом. Это был очень красивый мужчина, с очень тонкими усиками — густыми ниточками, доходившими до подбородка. Его ладонь с крупным перстнем-печаткой потеребила мочку уха, откуда свисал перевёрнутый чёрный крестик. Римма подумала, что люди не бывают такой красоты. Особенно мужчины. «Красавчик», — так она его назвала.
Как безропотная овца — страх пленил её — Римма смотрела на тянувшуюся руку со шприцем к её горлу. Она беспомощно, одними глазами умоляла не делать этого.
— Так надо, так надо. — Покачал головой Красавчик и ткнул длинную иглу со шприцем в её шею.
Они долго катались по городу, поили её шампанским, бородатый ни разу не ослабил хватку, держал её шею полусогнутой. Римма надеялась, что Дэвид опомнится. Что это всего лишь розыгрыш в день Валентина, ведь он с ней был так ласков, дарил цветы, дарил такую ясную улыбку, в эсэмэске написал, что любит. Но она окончательно разуверилась в своих тщетных надеждах, когда ей вкололи новый шприц. Сознание начало мутнеть, она проваливалась в чёрную дымку. Она успела подумать, что, если убьют — лишь бы быстро и как меньше боли.
Очнулась Римма, лёжа на спине, совершенно голая, ноги широко раздвинуты, из промежности вытекала жидкость. От холода она не могла свести зуб на зуб. Она осмотрелась. Её одежда валялась комком за жёлто-оранжевым нарисованным кругом на полу, в центре которого она и возлежала.
— Меня насиловали, — произнесла Римма хриплым голосом, шевельнулась, с пупка скатился бумажный лист. Она поднялась на ноги, трясущимися руками подобрала одежду. Повсюду разбросаны листки, наполненные строчками писанины и скрипичных ключей, серые и бурые склянки, огарки свечей, выбитые кирпичи из стен, на выцветших изодранных обоях — старые чёрно-белые плакаты каких-то танков и бронетехники, войск со знамёнами, солдат в касках.
— Где я? — простонала Римма. Она помнила во вспышках памяти, как над ней кружились тени лиц, десятки лиц, смех мужчин… и женщин. С ней совокуплялись, её тело извергало мощные оргазмы. Они творили с ней ещё и ещё. По одному, по одной, и сразу по несколько — мужчины и женщины. Но ей, — Римма загорелась краской, — ей не было плохо. Она изведала что-то непостижимое, но прекрасное. И когда они оставляли её, лицо в маске склонилось над её лицом и произнесло: «Отдашь ребёнка нам».
Римма содрогнулась в ужасе.
— Какого ребёнка? — произнесла она. — И почему я?
Она внимательно посмотрела на круг — нарисованная пятиконечная звезда располагалась внутри. Римма лежала по форме звезды — там, где в остроконечной вершине была её голова.
Она не сразу смогла найти выход, долго бродила по старому заброшенному зданию и не могла понять, как ей не удаётся выйти, если во всём здании один коридор по центру.
Она вернулась мыслями к человеку в маске и осмыслила: под маской не было лица, а из глубин глазниц на неё взирала слепая сущность. Когда наконец-то она нашла двери с табличкой «выход», неизвестно почему, её привлекла еле заметная, выцарапанная острым предметом надпись на стене над разбитым выключателем. Римма приблизила сощуренные глаза и прочитала: «Мы вернулись с кладбища нерождённых детей».
— Разве это был не сон? — устало спросила Римма и вышла на разбитые ступени с листом в руке.
3
Утро билось в окно. На комоде шумно тикал будильник. Тепло обволакивало кровать от двух электрообогревателей. Римма сладко потянулась и открыла глаза. Она долго хлопала ресницами, пялилась в потолок и старалась вспомнить, кто она есть. Наконец, она пошевелила сломанным пальцем в гипсе и всё произошедшее с ней вчера, вихрем внеслось в осознание. Повернув голову к окну, с разочарованием поморщила нос: все стёкла загажены. Значит, вчера являлось правдой. Римма села на кровати, глаза выхватили лист на ковре перед её ступнёй. Она схватила и прочитала: «Валентинов день не приветствует таких».
 
Каких таких? Почему не приветствует? Римма вспомнила, что с ней сотворили, и заплакала. А Дэвид? Ведь она влюбилась в него. Почему он ни разу к ней не притронулся, не поцеловал, а, наоборот, будто брезговал, отстранялся? И почему ждал этот Валентинов день? И почему вчера случилось вчера? Почему?.. Почему? Почему?!
Римма прислушалась к тишине в квартире: не случится ли сегодня заново череда страшных событий — проклятая цепочка? Она ходила по квартире медленно, наблюдая за своими движениями, помыслами и желаниями. Но ничего не происходило. Потеряв полдня на похождения из угла в угол, удостоверившись, что, кажется, ничего хренового с ней больше не произойдёт, Римма открыла ноутбук и полезла в интернет, выискивать что же не так с этим днём Валентина. Лишь к полночи она закрыла крышку ноутбука и, закусив ноготь на большом пальце, уставилась в одну точку ошеломлёнными глазами.
Святой Валентин — покровитель и тайно венчавший мужеложцев, геев в римской империи, а сердечки на валентинках, придуманные ими же, не что иное, как изображение задниц. А потом и лесбиянки примкнули к этому дню.
— Так значит, Дэвид?.. — прошептала Римма. А что же было вчера, что с ней сотворили? Римма подошла к «валентинке» на подоконнике, изготовленной для Дэвида, яростно разорвала и раскидала клочки по комнате. Но ужасы не закончились. Через месяц она узнала — что беременна. И собралась осуществить очередной аборт, даже если ей грозило, что детей у неё больше не будет. Когда она выходила из квартиры, собираясь к абортмахеру, с ней заговорили через мозг. Поначалу она думала, что сошла с ума, что голоса в голове — это её больное воображение. Они назвали адрес, куда нужно прийти и посмотреть, что случилось с женщиной, которая их не послушалась и вырвала младенца, не дав родиться. И когда Римма пришла и взглянула, то испытала такой ужас, что о помыслах прерывания беременности позабыла напрочь. А свой атеизм поменяла на иконы, купленные в церкви, расставила по всей квартире и вымаливала прощение и защиты. Но никакие молитвы и святые образы ей не помогли. Злобные, ехидные голоса её преследовали и днём, и во сне. Они контролировали каждый шаг, каждый вздох, каждый миг: запрещали одно и ратовали за другое — совершенно противоположное её желаниям и миропониманию. Изведясь за девять месяцев беременности, она уяснила лишь одно, что после родов младенца у неё заберут, а сама она… хорошо, если будет мертва. Она смирилась с мыслями, что ей придётся умереть. Но раз так, то она ни за что не отдаст им своего ребёнка, хоть и зачатого ими. Булыжником размозжив новорождённому мальчику голову, Римма опустила его в матерчатый мешок, без слёз попрощалась, туда же положила камень, перевязала проволокой и утопила в реке, сбросив с моста в заброшенной деревне.
— Ты передала эстафету, — сообщил шёпот в её голове.
Шли дни за днём, но больше с Риммой не заговорили: от её мозга отключились. Она впала в страшнейшее уныние: а если всё же у неё была шизофрения и она ни за что убила собственного сына? Через год Римма переехала жить в другой город.
4
— Проклятая цепочка, — прошептала Римма, выходя из воспоминаний. Она снова вставила ключ в замок зажигания и дрогнула. — Нет, не поеду. Лучше отсижусь дома. — Горячая дрожь пробежалась по телу, волна за волной потливого жара пронеслись по коже — она вспомнила отрывок из сегодняшнего сна! Это был — дурачок. Дурачок десятилетней давности из первого видения первого проклятого дня: он смеялся и одновременно плакал и что-то яростно старался ей объяснить.