Запретный рай

Миссис Хорвуд поднесла руки к лицу, словно для защиты. Она старалась говорить спокойно, но ее голос дрожал:
— Скажите этой женщине, чтобы она замолчала! Я все равно не понимаю, что она говорит. Вы не сможете увидеть Эмили, и вы ей ничем не поможете. Ее приговорили к каторжным работам.
Морис покачнулся от неожиданности.
— Когда?! За… что?!
— Это случилось больше года назад. Насколько мне известно, она пыталась украсть жемчуг в семье, где работала гувернанткой.
— И вы верите в это?!
— Верю я или нет, это ничего не изменит.
— А ее дети?
— Их отправили в приют.
— Вы не захотели взять их к себе?
— Я не могла.
— Но ведь Эмили ваша дочь! Вы не приняли ее? Вы ее прогнали?
На лице Элизабет появились красные пятна.
— Мне было трудно объяснить все это ей и еще труднее — вам. Я живу в мире, где любое нарушение равновесия и привычного ритма приводит к краху. Так получилось, что я оплакала Эмили много лет назад и сейчас не смогла воскресить ее в своем сердце.
— И тогда вы решили втоптать ее в землю.
— Это сделала не я. Да она и сама не святая. Женщина с двумя незаконнорожденными младенцами…
— В каком приюте они находятся? — перебил Тайль.
— Я назову вам адрес. Я… я дала немного денег для их содержания.
Морис не удержался от усмешки.
— Вы очень щедры.
Когда они отошли от дома Элизабет, он передал Моане содержание их разговора. Моана хотела немедленно ехать в приют, и Морис остановил кеб.
— Что ты ей сказала? — спросил он жену, когда экипаж с грохотом тащился по мостовой.
Она повернулась к нему. Возможно, кто-то сказал бы, что эти таинственные нездешние глаза полны угрозы и мрака, но Морис видел в них только непонимание обиженного ребенка.
— Я рассказала ей о том, что со мной произошло, я спросила ее, может ли она объяснить, отчего белые люди так жестоки?!
Сердце Мориса опалило горячей волной. Они никогда не говорили об этом. Это было слишком больно.
Вот и сейчас его горло сдавило мучительное чувство. Наклонившись, Морис поцеловал руки Моаны — он сделал это больше для того, чтобы спрятать свое лицо.
— Значит, нам не спасти Эмалаи? — задумчиво спросила она.
— Боюсь, что нет. Главное, чтобы были живы ее дети, — ответил он, ломая голову над тем, что делать с малышами, мать которых находится в ссылке, а отец, возможно, мертв.
В вестибюле приюта было холодно. Большое голое пространство тускло освещалось газовыми рожками. Толкнув скрипучую дверь, Морис и Моана стали подниматься по лестнице. Спертый воздух был пропитан кухонными запахами. Сверху доносились детский плач и приглушенные женские голоса.
Хотя здесь царила нищета, было довольно чисто. На решетчатых окнах висели белые занавески.
Навстречу посетителям вышла высокая дама с нездоровым желтоватым цветом лица, в шерстяном черном платье с белым крахмальным воротничком. На ее шее висело монашеское украшение с распятием.
Морис порадовался, что на Моане не красное бархатное платье, которое она больше всего любила носить (оно удивительно шло к ее диковатой и вместе с тем царственной красоте), а лиловое с высоким воротом, отделанным узким черным кантом.
— Я мисс Хамфри, начальница приюта, — промолвила дама.
К счастью, в приюте нашлась сестра, знавшая французский, и Морис сумел рассказать, кто они и зачем пришли.
— Дети здесь, — сказала мисс Хамфри. — Такие малыши нередко умирают, но некое лицо, пожелавшее остаться неизвестным, оплачивало кормилицу, и потому они выжили. Вы хотите взглянуть на них?
— Да, — ответил Морис.
Он и сам не знал, почему что-то замерло у него внутри: ведь дети Эмили фактически были для него чужими. Или он готовился увидеть нечто необычное?
В большом помещении стоял такой шум, что Морису сразу захотелось убежать подальше. Кто-то капризничал, кто-то плакал. Несколько девочек постарше, в коричневых платьях, длинных холщовых передниках и башмаках с жестяными пряжками, возились с малышами.
Моана вцепилась в его рукав, и он обнял ее за плечи.
— Вот они, — показала сестра, говорившая по-французски.
  
Девочка сидела на коленях у одной из старших воспитанниц, и та кормила ее овсянкой. Мальчик ползал по полу, застеленному старым ковром.
— Они тут одни такие. Это наши любимцы. Старшие девочки их обожают.
Сестра взяла Иветту на руки, а потом опустила на пол рядом с братом.
Мальчик и девочка были очень похожи. Морис видел, что они унаследовали золотистую кожу и большие, темные, блестящие глаза Атеа, отчего взгляд обоих казался внимательным, глубоким, недетским.
Моана склонилась над детьми, заговорив на своем языке, с полной уверенностью, что они поймут все, что она им скажет. И тогда Морис увидел то, что желал увидеть со дня приезда в Европу: Моана окончательно ожила, очнулась от сна, в котором пребывала все это время. Дети Эмили и Атеа мгновенно стали центром ее нового мира.
Когда она взглянула на Мориса, он заметил в ее лице такой поразительный отсвет любви и нежности, какого ему еще не доводилось видеть. Он сразу понял, что Моана не допустит и мысли о том, чтобы оставить детей в приюте.
— Вы знаете, как они здесь очутились, что стало с их матерью? — спросил он мисс Хамфри.
— К сожалению, да. А об отце нам ничего не известно.
— Она познакомилась с ним на островах Полинезии. Потом ей, к несчастью, пришлось уехать. Я там служил, и моя жена тоже оттуда. Ввиду сложившихся обстоятельств мы бы хотели забрать мальчика и девочку.
— Усыновить? — уточнила мисс Хамфри.
— Да, если это возможно, — просто ответил Тайль.
— Но вы француз…
— Эмили Марен тоже была подданной Франции, — заметил Морис и добавил: — Если вы мне поможете, я сделаю большое пожертвование вашему приюту.
— Я постараюсь. Возможно, вам не откажут.
Ему с трудом удалось увести Моану из приюта. Когда они приехали в гостиницу, Морис ненадолго вышел, чтобы купить какой-нибудь еды, а вернувшись, увидел, что Моана стоит возле окна и смотрит на город: на оазисы света, отбрасываемого уличными фонарями, на темное небо, где не было ни единой звезды.
— Я давно хотела спросить: если здесь всегда такое пасмурное небо, как люди отыскивают свой путь? — не оборачиваясь, спросила она.
— Никак. Так и блуждают во мраке, — ответил Морис.
Он подошел к ней и встал рядом. Наверняка окружающие люди видели в Моане только дикарку, не догадываясь о свойственном ей тончайшем восприятии мира. Сокровенное знание, которым она владела, не требовало никаких сознательных усилий. Она угадывала натуру людей, чувствовала атмосферу городов.
Европейцы жили разумом. Они почти всегда взвешивали последствия своих поступков, старались управлять желаниями. А Моана была другой. И если она принимала решения, то считала их единственно правильными.
— Мы должны поехать на мою родину. Нам надо вернуть Атеа его детей, а племени — наследников их вождя.
— Но Атеа больше не арики. Да и жив ли он? К тому же я не уверен, что мне удастся вновь получить назначение в Полинезию. Конечно, я могу написать прошение, но они рассматриваются долго. И в первую очередь, нам нужно забрать детей из приюта.
Она встрепенулась.
— Ты сделаешь это?
Морис усмехнулся.
— Ты знаешь, что ради тебя я готов разрезать на куски свое сердце!
— Зачем? Оно нужно мне целым.
— Оно принадлежит тебе.
Неожиданно Моана положила руки ему на плечи. Она смотрела на него каким-то новым взглядом. Так, будто хотела вобрать его в себя. А еще — наконец понять то, чего не понимала прежде.
Она была так красива, что у него защемило сердце. И вдруг до Мориса дошло, что он снова видит перед собой не существо, нуждавшееся в защите и опеке, а сильную и гордую дочь вождя. И вместе с тем больше она не жила отдельной жизнью. Она была с ним.
— Мне кажется, я все-таки знаю, что такое любовь. Это когда ты можешь сделать для человека что-то такое, чего никогда бы не совершил для кого-то другого, — сказала Моана.