Запретный рай

— Значит, ты меня прощаешь?
— Прощаю.
Он облегченно и радостно улыбнулся.
— Давай разведем костер, иначе мы будем съедены заживо.
Он добыл огонь так, как это делали его предки до появления европейцев: путем трения камня о камень.
Сначала Атеа дул на угли, а затем ворошил их веткой до тех пор, пока в воздухе не затанцевало высокое пламя. Они рисковали — костер могли увидеть! — но, с другой стороны, дым хотя бы немного отгонял кишащих в воздухе насекомых.
— Позволь мне обнять тебя?
Эмили никогда не слышала, чтобы Атеа говорил столь нерешительно и мягко, даже застенчиво. И когда она коротко кивнула, он не просто обнял ее, а закрыл своим крепким горячим телом от всего, что было вокруг, от жестокого, непредсказуемого, безумного мира.
Эмили почувствовала, что он желает не взять от нее что-то, а напротив — отдать, подарить. Свою уверенность, свою любовь, свою силу.
Проникающий сквозь ветви лунный свет обводил его фигуру серебристыми линиями и сиял в глубине темных глаз. То была почти нереальная, чувственная и вместе с тем земная красота. Поцелуи Атеа заглушали голос разума, и Эмили ощущала то, о чем почти позабыла. Она вновь очутилась в Океании, в колыбели своей мечты, и ничего другого вокруг просто не было.
Когда, не говоря ни слова, Атеа осторожно овладел ею, она не воспротивилась, потому что поняла, что тоже этого хочет. Они вновь были вместе, спаянные, соединенные навсегда.
Эмили никогда не думала, что это снова случится с нею; во всяком случае, по доброй воле. Они любили друг друга так бережно и нежно, словно боялись что-то разбить, и вместе с тем в их медленных и глубоких движениях была затаенная жадность. То был ритм жизни, естества, ритм вечности. Потерянная и в то же время так долго хранимая любовь друг к другу разливалась по их телам подобно волнам, и они не могли насытиться ею.
Утомившись, Эмили блаженно закрыла глаза, погружаясь в теплую и плотную, словно бархат, тьму. Руки Атеа обвивались вокруг нее, как лианы, он прижимался к ней всем телом, и ей доставляло неизмеримое удовольствие ощущать его вожделение и его защиту.
Рядом с ним она чувствовала себя до боли живой и удивительно сильной.
— В твоей жизни появлялись другие женщины? — спросила Эмили.
— Нет. Мне было не до женщин. К тому же я все равно бы не захотел и не смог владеть другими. В моей любви к тебе присутствует мана. Это не просто порывы тела, в ней есть душа. Такое не променяешь ни на что другое. Говоря по-вашему, любовь, благословленная Богом. Когда я предал ее, то потерял все. Но теперь утраченное вернется. Я уверен в этом.
Они ничуть не удивились, заслышав голоса и различив за завесой плотно переплетенных деревьев движущиеся человеческие фигуры. Лес сверкал огнями: в руках людей были факелы из сухих веток кокосовой пальмы.
Впереди бежала собака. Заметив хозяина, она с радостным визгом замахала хвостом, а потом сунула в руку Атеа холодный и мокрый нос.
— Паки! — сокрушенно произнес он и поднялся на ноги.
У них с Эмили не было никакого оружия. А если б они бросились бежать, Тауб наверняка бы начал стрелять им в спину.
Эмили приложила к щекам похолодевшие ладони. Несмотря на все пережитое, она никогда не думала, что конец ее любовной истории будет написан кровью.
— Ничего, — спокойно произнес Атеа, — сразимся немного раньше, чем я предполагал.
— Он просто убьет тебя! — простонала Эмили.
Тауб стоял в окружении туземцев. Здесь была не только приближенная к нему четверка, но и другие жители деревни.
— А ты не так уж умен! — зловеще рассмеялся Патрик. — Твой пес привел меня к тебе! И теперь ты никуда не денешься, потому что я твердо решил тебя прикончить.
— Отпустите Атеа! — воскликнула Эмили. — Я сделаю все, чего вы хотите.
— Конечно, сделаешь! — грубо заявил Тауб, с которого мигом слетела вся галантность. — Ты должна быть счастлива, если я соглашусь взять тебя после дикаря.
— Он роко-туи, — нерешительно произнес кто-то.
Патрик Тауб лязгнул зубами.
— И что с того? Я уже застрелил одного вождя. Убью и второго.
  
Когда он поднял ружье и прицелился, Атеа спокойно сказал:
— Оно не выстрелит.
Тауб расхохотался.
— Оно выстрелит, потому что оно заряжено!
Атеа сделал шаг вперед. Эмили дрожала всем телом и вместе с тем не могла сдвинуться с места. Она была не в состоянии объяснить, что происходит. Она видела, что Атеа верит в свои слова. Он позволил мане увлечь его за собой, быть им, быть… всем. Хотя, по большому счету, сейчас Эмили понимала только одно: ее разум, разум белой женщины, не в состоянии постичь происхождение и могущество тех сил, что питали веру Атеа.
Патрик нажал на курок. Раздался щелчок, но выстрела не последовало. Он повторил, и вновь ничего не случилось. Тогда он в ярости стиснул ружье руками, будто желая переломить его, словно палку.
По толпе туземцев пронесся всеобщий вздох, напоминавший порыв сильного ветра, а потом наступила тишина. Было слышно лишь потрескивание пламени факелов в их руках.
— Брось его. Оно не будет стрелять. Я предлагаю сразиться по-честному, так, как это делают благородные воины.
Мгновенно сжав его запястье, Атеа не дал Патрику выхватить нож. Блеснув лезвием, оружие упало в траву.
Тауб был полон злобы, Атеа — с виду холоден и тверд, как камень, хотя в его душе разгоралось пламя. То была борьба на пределе сил, схватка даже не двух людей, а разных миров. В Атеа не чувствовалось ожесточения, только напряженная сосредоточенность. Вместе с тем в нем угадывалось нечто отталкивающее, непостижимое, страшное. Его противник посягал на многое. На что не дано посягать ни одному смертному, даже если он белый. А возможно, именно поэтому.
Самое главное в любом бою — нанести решающий удар. Однако в этот миг, когда полинезиец был готов сразить своего противника, Маунуту, один из преданной Патрику четверки, поднял большой камень и занес его над головой Атеа.
Не зная, что делать, Эмили схватила несколько минут назад казавшееся совершенно бесполезным ружье, вскинула его и нажала на курок. Она стреляла впервые в жизни и потому промахнулась: пуля угодила не в Маунуту, а в Патрика Тауба. Однако от неожиданности и страха туземец выронил камень и тут же был сбит с ног кулаком Атеа.
Тауб был мертв, он умер сразу, потому что пуля попала ему прямо в сердце. Такие выстрелы всегда бывают случайными, хотя, возможно, то был тот самый случай, о каком говорил Атеа.
Когда он взглянул на Эмили, она прочла в его глазах все. Настоящий мужчина готов жертвовать собой, сражаться, побеждать и умирать ради тех, кого любит. И женщина не была бы женщиной, если б, иногда сама того не желая, не подчиняла себе мечты, гордыню, тело и душу существа противоположного пола. Тем более если это женщина, родившая ему детей. Ружье в руках Патрика Тауба в самом деле не могло выстрелить, а Атеа не мог умереть. Потому что он был нужен ей и их детям.
Словно во сне, Эмили услышала чей-то вопрос:
— Ты согласен стать нашим роко-туи?
Вероятно, для Атеа это прозвучало точно так же, потому что он ответил после долгой паузы:
— Я не могу быть вашим вождем, потому что принадлежу к другому народу.
— Это неважно. Белый хотел взять власть силой, а мы отдаем тебе ее добровольно в награду за то, что ты избавил нас от него.
— Хорошо, я согласен быть роко-туи. Только не здесь. Я найду другой остров. Кто поедет со мной?
Сперва вперед вышел один человек, потом еще несколько. Иные решили сразу, другие раздумывали.
— Мне нужны ваши лодки, — сказал Атеа, — а также ружья, инструменты и некоторый запас воды и продуктов из дома белого.
— Ружья, которые не стреляют? — с жалкой улыбкой спросил Маунуту. В этот миг он напоминал пса, поджавшего хвост.
— В моих руках они выстрелят.
Эмили увидела, как туземцы один за другим поворачиваются и уходят. Наверное, они понимали, что им с Атеа нужно побыть вдвоем. Он обнял ее, и она прошептала: