Запретный рай

Медленно подняв голову, Рене посмотрел на дочь так, словно не понимал, о чем она говорит.
Потом наконец ответил:
— Ни ты, ни я не сможем вернуться в Полинезию, Эмили. Я не хотел тебе говорить, но наши финансовые дела очень плохи. Боюсь, нам придется съехать с этой квартиры и подыскать себе жилье подешевле.
— Но я прожила здесь всю свою жизнь!
— К несчастью, времена меняются. Большая часть моих средств, вложенных в ценные бумаги, за время нашего отсутствия превратилась в пыль. Мы разорены. Правительство отклонило законопроект о полюбовных сделках между должниками и кредиторами, вновь увеличило налоги и восстановило тюремное заключение за недоимки. Сейчас нам надо спасать то, что у нас еще осталось: нашу свободу и честь.
Эмили с силой сплела пальцы. Бедный отец! Что ей стоило нагнуться и поднять хотя бы одну жемчужину из ожерелья, подаренного Атеа! Ведь он предлагал ей забрать украшение с собой! Впрочем сейчас ей казалось, что это было столь же немыслимо, как утащить что-то из сна.
— Отец! Я должна сказать, что у меня будет ребенок.
Его глаза впились в нее, и Эмили почудилось, будто в них плещутся безнадежность и скорбь.
— От Атеа.
— Да.
Обхватив голову руками, Рене качнулся взад-вперед.
— Ты понимаешь, что это значит?
— Я не замужем. У нас нет денег. И я ничего не умею.
— Не только это. Атеа полинезиец. По ребенку будет заметно, кто его отец. Наши миры слишком разные, они не должны пересекаться в чем-то важном: я тебя предупреждал.
— Атеа красив. Ты сам это признавал.
— Я говорил и о том, что он может существовать только в своей среде. Там он — полубог, а здесь превратился бы в дикаря. К тому же в твоем окружении это способен понять только я. Для остальных людей он будет дикарем везде и всегда. Вас разделяют не просто тысячи миль, а… века.
— Что ты предлагаешь?
— Надо поговорить с доктором Ромильи.
— Я была у него сегодня.
— Стало быть, он знает?
— Да.
— Это хорошо.
— Ты не хочешь, чтобы этот ребенок появлялся на свет? — тихо спросила Эмили.
— Я боюсь того, что его ждет, — признался Рене. — Если бы удалось устроить ребенка в хороший приют…
Она сорвалась с места, и ее глаза засверкали, как звезды Южного Креста.
— Я никогда этого не сделаю!
— Прости, Эмили, — потерянно произнес Рене. — Ты права. Надеюсь, нам удастся это пережить. — И неожиданно добавил: — Вся беда в том, что ты не была знакома с другими молодыми людьми. Людьми твоего круга. Наверное, я плохо заботился о тебе и воспитал тебя неправильно.
— Я не жалею о том, что было или чего не было в моей жизни, — сказала Эмили.
Неделю спустя они переехали на другую квартиру. Собственно, то была не квартира, а чердак. Часть книг Рене раздал друзьям. Кое-что из ставшей лишней мебели удалось продать, а многое они просто оставили на квартире. Мадам Патиссо пришлось рассчитать, и Эмили мужественно ходила за покупками на ближайший рынок, готовила еду и стирала одежду.
Иногда она гуляла в парке, слушая воркование голубей в гуще листвы и разглядывая статуи, застывшие, словно в раздумье, на своих пьедесталах. И вновь в памяти всплывал вид монументальных полинезийских деревьев, зелень которых была обрызгана красными, желтыми и белыми кистями огромных цветов.
Однажды, вернувшись с такой прогулки, Эмили увидела Рене сидящим возле камина и сжигающим какие-то бумаги.
Он сидел, весь съежившись, и временами по его лицу пробегала судорога. Перед камином стоял ящик с письмами, которого она прежде не видела. Бумага коробилась и чернела в огне, и по ней текло что-то красное, похожее на кровь. Сперва Эмили испугалась, а после поняла, что это сургуч.
— Что ты сжигаешь? — спросила она.
— Кое-что личное, — со странным спокойствием ответил Рене и протянул ей один конверт. — Здесь лондонский адрес твоей матери. Возможно, она там уже не живет, но все же, надеюсь, тебе удастся ее найти. Хорошо, что ты знаешь английский! Если со мной что-то случится, отправляйся в Лондон и обратись к ней.
У Эмили похолодели руки.
— Моя мать бросила меня!
  
— Я лгал тебе. Элизабет хотела взять тебя с собой, но я не согласился. Она была иностранкой, потому не сумела ничего сделать.
— Она могла бы остаться с тобой, с нами! Почему ты отправляешь меня к ней? Ты думаешь, с тобой что-то случится?!
Рене не успел ответить, как она заметила, что он держит в руках тетрадь со своими путевыми заметками, в том числе и сделанными на Маркизских островах.
— Ты собираешься их сжечь?!
Рене глубоко вздохнул.
— Географическое общество не заинтересовала книга о Полинезии. Эти острова слишком далеки и загадочны. Я решил больше не заниматься ни путешествиями, ни исследованиями. Попытаюсь найти учеников, чтобы мы могли хоть как-то прожить с тобой и… твоим ребенком.
Она потрясенно молчала, и тогда он добавил:
— Пора спуститься на землю, Эмили. Мы и без того задержались в небесах.
С этими словами Рене Марен швырнул записки в огонь.
Девушка села на пол рядом с отцом, и они вместе глядели, как мечты превращаются в пепел, как исчезает то, в чем были сосредоточены все их надежды.
Осада крепости продолжалась недолго. Островитяне желали переселиться на берег и вернуться к привычным для себя занятиям, а не жить под постоянным страхом прилета снарядов, сперва источавших огонь, а потом — фонтаны черного дыма, ядер, не только разрывающих в клочья человеческие тела, но даже дробящих скалы.
Прошел слух, что белые солдаты обещают помочь со строительством новых хижин. К тому же каким-то образом жители Хива-Оа узнали, что в отличие от непокорного Атеа вождь Лоа с Тахуата сдался французам без малейшего сопротивления, а его дочь Моана стала женой человека, командующего пушками.
Однажды уступив старейшинам и жрецам, Атеа был вынужден делать это и в дальнейшем. Его мана рассеялась, как утреннее облако, превратилась в эхо, которое не поймаешь и не удержишь.
Несмотря на это, в канун утра, когда племя должно было покинуть крепость и вернуться в деревню, он собрал своих воинов и обратился к ним с речью:
— С того момента, как на-ики признают власть белых людей, я перестану быть вашим вождем. Но если вы согласитесь уйти со мной в горы, я останусь им. Мы по-прежнему будем повиноваться только своим законам. Станем нападать на врагов под прикрытием ночи. Они не могут лазать по горам и плавать в море так, как мы. Им никогда нас не поймать.
Он обвел собравшихся горящим взглядом. На его голове больше не красовался пышный головной убор вождя, а в руках не было жезла. Зато на коленях лежало ружье, которое он время от времени поглаживал, словно оно было живым.
Мужчины переглядывались, переминались с ноги на ногу, но никто не произносил ни слова. Для большинства из них Атеа все еще был арики, полубогом, но с другой стороны, они не имели ни малейшей склонности воевать. Белые люди были сильнее, это казалось столь очевидным, что туземцы не видели смысла сопротивляться.
В конце концов Атеа встал и направился к выходу. Он знал тропинку, по которой можно было незаметно покинуть крепость. Он шел медленно, словно раздумывая, стоит ли оглянуться? Сейчас ему было наплевать на гордость. Он страшился того, что ему придется потерпеть полное и окончательное поражение.
Он правил ими больше года и рассчитывал править всю оставшуюся жизнь, но сперва ему пришлось противопоставить себя народу, а сегодня он и вовсе стоял перед мужчинами племени, как на суде, и они изучали его взглядами, словно чужого.
Обернувшись, Атеа увидел, что за ним идут человек тридцать, в основном совсем молодых, еще неженатых мужчин, всего тридцать из сотни обученных обращаться с оружием! В тот миг, когда его сердце сжало немое отчаяние, он изо всех сил сдавил руками ствол ружья.
В краю полинезийских возвышенностей, среди причудливо задрапированных зеленью ущелий ничто не тяготило ни тело, ни душу, все заботы и мысли отступали прочь. Нагромождение скал, у подножия которых пенился и грохотал прибой, бездонное небо, необозримые леса — все остальное казалось далеким, как грезы.