Ответная месть

— А гильзы?
— Подобрал. Я имею в виду: не я — он подобрал.
Пински бросил газету на стол:
— В самом деле?
Нилсон пожал плечами:
— Мы нашли место, куда они падали. Но их там не было — и они не могли закатиться куда-то. Поверь — мы смотрели как надо.
— Это очень интересно, — заговорила Дэйна. — Кто-то, кто знает точно, чего нельзя оставлять после себя… да еще спокойно, не торопясь, собирает гильзы.
— Кто-то, кто любит убивать копов, — добавил Нилсон. — Иисус, как бы я хотел встретить этого мерзавца.
Другие уставились на него.
— Ты думаешь, это все тот же? — спросил Пински. — Но я еще даже не отправил пулю на экспертизу.
— Да я нюхом чую, что тот же, — стоял на своем Нилсон.
— А откуда он знает, что мы — копы? — поинтересовался Страйкер.
— Откуда он знал, что Ентол — коп? — в свою очередь спросил Нилсон.
— Ентол припарковался на полицейской площадке, — заметил Страйкер.
— Да, и вы припарковались вблизи ресторана, который посещают все копы. Машина не черно-белая, но совершенно очевидно, что это полицейская машина. Он запросто мог заметить радиотелефон. Все, что от него требовалось, — изготовиться и ждать, пока вы выйдете.
Страйкер вздохнул.
— О'кей, о'кей, — устало кивнул он.
Появился врач, слишком молодой, так что его можно было принять за студента, и слишком невыспавшийся, так что было похоже, что он на ногах с того момента, когда родился.
— Сержант Пински?
Пински кивнул.
— Сержант Тоскарелли прооперирован и находится в отделении интенсивной терапии. Травма менее угрожающая, чем мы предполагали: у него хорошие шансы на выздоровление.
— Спасибо, — сказал Пински. — Большое спасибо.
— Не за что, — отозвался доктор. — В зависимости от… вы, вероятно, сможете увидеть его завтра.
— В зависимости — от чего? — поинтересовался Нилсон.
— От того, как пройдет ночь, — пояснил врач. Он было повернулся, чтобы идти, но надтреснутый голос Страйкера остановил его.
— Вы сказали, что травма менее угрожающая, чем вы предполагали.
— Да.
— Но повреждения есть?
— О, конечно.
— И какого рода?
Юный доктор оперся о дверную раму.
— Эта область мозга отвечает в основном за моторику. Пока он не пришел в сознание, мы не можем знать, что именно повреждено из функций — и что сохранено. В лучшем случае он полностью восстановит двигательные функции организма.
— А в худшем?
— Возможен паралич в меньшей или большей степени, затруднения речи… Как я уже сказал, нужно подождать, — завтра будет известно больше. Мы, однако, надеемся на лучшее.
Страйкер вновь обнаружил, что свет перед ним меркнет.
Пински поднялся и сказал:
— Ну, хватит, — давай я отвезу тебя домой.
— Не понимаю, что со мной, черт возьми, — проговорил Страйкер, вытирая лицо платком.
— Это шок, — мягко пояснил Пински. — Потеря крови. Ты ослаб, понимаешь? Этого следовало ожидать.
— Да, — подтвердил Нилсон, беря у Дэйны пиджак Страйкера и осторожно оборачивая его вокруг забинтованной руки. Он отвернулся, видя, как Страйкер пытается удержать слезы, текущие из глаз. — Шок и все такое. Случается.
— Не со мной! — вдруг разозлился Страйкер. — Черт вас возьми, не со мной!
  
16
 
— Наверное, я забыла, как это выглядит, — медленно проговорила Дэйна, когда они с Нилсоном ехали из госпиталя. — Работа за столом, в Вашингтоне, — это не работа на улицах. — Она посмотрела вниз и увидела, что на юбке у нее кровь. Наверное, это капало с повязки или одежды Страйкера, но Дэйна не могла припомнить, чтобы сидела так близко к нему.
Он не подпускал ее близко к себе.
— Держи ее подальше, — сказал он Пински в приемном покое.
Голос его был слаб, но достаточно слышен, чтобы это прозвучало для нее как пощечина. Ни на минуту она не предположила, что это говорилось для того, чтобы уберечь ее от вида крови. Нет, она была убеждена: это говорилось для того, чтобы уберечь себя самого от, как он выразился, эмоциональных проявлений.
Она не слабонервная, и ему стоило бы знать это. А то, что колени ее подогнулись, когда его вынесли из операционной, — его лицо было злым и пристыженным, и белым одновременно — к делу не относится. Просто было невыносимо душно, и она всегда не переносила запах больницы.
 
Это напомнило ей о Петере — и всех нескончаемых месяцах, когда запах больницы каждый вечер приезжал с ней домой и проникал в каждую комнату. Она не могла даже говорить об этом, о том ужасном, ужасном годе, когда умер ее муж. И не важно, что она сжимала, держала в своих его холодные тонкие ладони: Петер уходил, ускользал от нее дюйм за дюймом, будто исчезал подо льдом в черной воде.
И исчез навсегда.
— Эй! — сказал Нилсон, внезапно заметив слезы на ее лице. — Все хорошо, они же сказали. Они свое дело сделают. — Он вопросительно посмотрел на нее. — Вопрос в том, сделаем ли мы?
— Не думаю, — ответила Дэйна. — Не сегодня, по крайней мере.
— Ужасно, — заметил Нилсон. Он и сам был удивлен облегчению, которое почувствовал. Его утренний энтузиазм значительно поблек после сегодняшних событий, не говоря уже о том, что он в собственных глазах потерял репутацию ненасытного на секс самца. — Так что, высадить тебя возле твоего отеля, или как?
— Да, хорошо… возле отеля — будет хорошо.
Они остановились перед отелем, и он не стал выключать мотор.
— …Послушай, это наше дельце… — неловко вновь начал он разговор. — Может быть, следовало бы продолжить?
— Ты хочешь продолжить?..
— Черт, нет… я просто даю тебе шанс прийти в себя, так ведь? — Он взглянул поближе в ее лицо. — Я имею в виду, ты так расстроена этим случаем, и что в Джека стреляли…
— Причина не в том. То, что ты видишь в моем лице… это — когда женщина начинает… воз… рождаться.
— Это как бабочка выходит из кокона, так? — Он надеялся, что она рассмеется, но она не улыбнулась.
— Ты сказал, что я могу доверять тебе? — спросила она.
Он нахмурился:
— Да, верно: до определенной степени ты можешь. Я — не подонок, но, с другой стороны, я и не ангел. Говорю тебе, я никогда не обещаю или…
— Я хочу, чтобы ты понял, — заговорила она. И рассказала ему все о Петере и госпиталях, о Гэйбе Хоторне и всех этих пустых годах, которые она заполняла стараниями доказать себе самой, что ей безразличны мужчины. Она даже рассказала, как Страйкер заставил ее понять, что она делает сейчас с собой. Возможность выговориться подействовала на нее очищающе, дурные мысли наконец оставили ее.
Хэрви обреченно слушал: он не привык к исповедям и глупо улыбался, надеясь, что ему придет в голову что-нибудь, что он сможет либо предложить, либо сделать что-то такое, что уладит, разрядит всю ситуацию.
Когда она умолкла, лучшее, что он смог сказать, было:
— Тебе лучше отдохнуть.
Да, он понимал, что его слова совершенно не к месту, но он вдруг почувствовал, что и сам он здесь тоже не к месту.
Она со вздохом пожелала ему спокойной ночи — и ушла.
Он наблюдал, как она вошла в отель: ее внешний вид слегка поблек от усталости, но на нее все еще оборачивались. Она ошеломила и его самого, он вдруг почувствовал головокружение.
Все это слишком для него, подумал он. Ему нравилось, когда все было как бы между прочим, ничего серьезного; он любил свой мир легкомысленным, простым — а тут вдруг приключилась она, с такими глубокими переживаниями — или чем там еще. Он не хотел ее обижать, и никому, хоть сколько-нибудь порядочному, не придет в голову обидеть ее, но, с другой стороны, он пришел к мысли, что он не годится для нее.
Что такое случилось с абсолютным совершенством Хэрви Нилсоном, что он стал сомневаться?
— Черт возьми все это копошение, — громко произнес он, включил мотор на полную мощность и рванул к дому.
По пути он купил пиццу, уселся дома перед телевизором посмотреть старье с Джоном Уэйном, — и удивлялся, почему ему не радостно, как обычно.