Мостя

– Сухарев Петька это мой дед, – вставил Валера – моему отцу всего 2 года было, когда его отец, Петр Васильевич, с пожарной каланчи вниз головой прыгнул. А до этого ходил сам не свой, никого не узнавал. Он тоже участвовал в выдворении цыганки из деревни. Это произошло в 1926 году.
– А пастух Яков, который отвёз и бросил Зурку на дороге, – продолжил Виктор Иванович – тот почти сразу же, как только Зурка повесилась, умер. Уснул на пастбище, а бык его затоптал. А Топонин Витя, тот на следующую зиму в поле замёрз. Так что проклятие её мимо цели не прошло. Так вот, я опять у матушки начал допытываться, почему именно Андрейка, почему Зурка мне никогда не попадалась, жить мне не мешала. Матушка мне говорит, что когда я родился, то меня сразу окрестили, а бабка моя ещё и ладанку специальную, заговоренную на шею повесила, охранную. А мы с Татьяной своих детей, ни дочку, ни сына не окрестили, и матушке не дали окрестить. Поэтому надо Андрейку не в больнице держать, а отвезти к отшельнику одному, монаху, который уже несколько лет живёт на дальней заимке. Он один сможет помочь Андрейке, отчитает над ним молитвы, а потом и окрестить его в церкви будет можно. Я матушке тогда не поверил, всё это предрассудками посчитал. Да только Андрейка одну неделю в больнице лежит, вторую. А вокруг нашего дома каждую ночь кто-то ходит, в окна скребётся, и я никак не могу его укараулить. Измучился я. Татьяна из города приехала, два дня пожила, потом снова уехала в больницу к Андрейке. А когда дома была, я ей и рассказал, что от матушки узнал. Татьяна задумалась, но тоже не решилась из больницы сына забрать, чтоб к какому-то монаху везти. И вот, только Татьяна уехала обратно в город, проснулся я ночью от того, что будто кто-то дышит рядом со мной. Повернулся – нет никого. А потом тихо так в ухо мне шепоток раздался: «Домой она не зайдёт, я не пушу её, но и вокруг дома не дело, что она ходит. Ты завтра вечером, как с работы придёшь, собери сено из-под коровы в ведро, поставь его под иконы, а в полночь вокруг дома обойди и в калитку выйди, сено кидай через плечо и говори: «Как дорожку топчут, как путь забывают, как свет не видят, как чужое не берут, как никогда не возвращаются. Замок под чёрный камень». У меня сон как рукой сняло. Свет включил. Один я в комнате, никого нет. А сердце стучит, как молот в кузне. Я матушку разбудил. Она мне говорит: « Это Мостя к тебе приходил, послушай его, сделай, как он велит». Ну, в общем, я сделал всё, как мне велено было, и шаги пропали. Хотите верьте, хотите нет. Но никто больше не ходил вокруг нашего дома. А потом мы с Миколой приехали в больницу, я написал там какое-то заявление, что, мол, вся ответственность за сына теперь на мне, отвезли Андрейку к отцу Силуану, старцу, который в то время отстроил себе домик в лесу, и жил один, за всех молился. Через два дня, как и обещал мне отец Силуан, мы приехали к нему, а Андрейка там дрова колет у него, радостный такой. Не поверите, у меня ноги отказали, идти не могу, а только сижу и молюсь. Впервые в жизни. Андрейка ничего не помнил, что с ним произошло. Мы с Татьяной у него и так и эдак спрашивали, он одно твердит: « С ребятами по кладбищу бегали, потом я домой поехал». А окрестить то его, мы окрестили. И сам Андрейка тоже этого захотел, видать отец Силуан с ним хорошие беседы вёл. Ну вот, время прошло, мы успокоились, забывать про этот случай начали, новые проблемы, новые дела, старые дела. Андрейка одиннадцатый класс закончил, экзамены сдал, уехал в город вступительные экзамены в институт сдавать, жил у сестры, она уже к тому времени замуж вышла. Потом поступил в институт, окончил его, работать пошёл. Матушки моей уже не стало. И тут Татьяне моей путёвку в санаторий выделили, она уехала. Сижу я вечером на завалинке, хорошо так, тихо. И слышу лёгкий топоточек по завалинке. Я подумал сначала, что это наш кот Васька. Тут знакомый голос мне говорит: « Когда дом этот закладывали, под правый угол закопали подкову, на счастье. Смешные люди, суеверные. Как будто закопаешь подкову и ничего делать для счастья своего больше не надо». Я онемел от неожиданности. Сижу один. Никого рядом нет. И тут же понял я, что незачем себя обманывать. Есть Мостя. И всегда был здесь. Вот мы с ним и разговорились, как вот с вами сейчас. А потом я совсем привык к нему, и каждый вечер, пока Татьяны не было, мы с ним беседовали, но ни разу он мне не показался. Я Татьяне всё рассказал, когда она вернулась, а она уже и так знала, ей, оказывается, матушка давно про Мостю сказала. Мостя наш хранитель. И Мостя не просто так ко мне вышел, ему самому нужна стала помощь.
 
Виктор Иванович задумался. Мы его не торопили, ещё по чашке чая выпили. Потом я не выдержала:
– Виктор Иванович, так что надо было Мосте?
– Мосте пора было на покой. Домовые тоже, свою службу отслужат и на покой собираются, как люди. Он и сам не знал, где этот покой его ждёт. И как там. Но природа его ему подсказывала, что надо прощаться с белым светом.
– А что же его держит здесь? – Поинтересовалась я.
– Да он и сам толком не знает, что с ним такое начало происходить. А когда мы уезжали в город, он попросил, чтобы я его пригласил с собой. Не хотел в пустом доме один оставаться. Я всё сделал, как положено, как он сам меня научил. Мы заехали в новую квартиру. Ну, я и думал, что привёз его с собой. Месяц проходит, два, и понял я, что нет с нами Мости. Татьяне сказал. Та забеспокоилась, меня отправила в Васильки. А был уже ноябрь, холодно. Приехал я в дом. А домовые не любят холодные дома, мне это Мостя сам сказал. А в доме холод стоит. Я печку натопил. Ночевал тут. Сам всё Мостю жду, беспокоюсь, я уже привык к нему за столько лет. На следующий день уезжать надо, а Мости я так и не услышал. С тяжёлым сердцем уехал. В городе тоже покоя мне не было. Он же нашу семью сколько раз спасал, да и даже не из-за этого. Он ведь… живой. Хоть и необычный. Мы уже с Татьяной тогда точно поняли, что его с нами нет. Три дня промучился, снова поехал в Васильки. Снова дом натопил, жду его, сам хожу и с ним разговариваю. Вернее сам с собой разговариваю, а представляю, что с Мостей говорю. Слышу, по доскам топоточек знакомый. Как я обрадовался! Он со мной заговорил, а у меня сердце от жалости дрогнуло, голос у него стал еле слышный, и как будто задыхается. Я его спрашиваю, что я не так сделал, почему он с нами не уехал. А он мне: «Дело не в тебе, всё правильно ты сделал. Не отпускает меня что-то или кто-то отсюда. Я не могу сам понять, в чём дело». Вот так. Но не бывает совсем уж безвыходных ситуаций. На следующее утро я поехал на станцию, купил машину колотых дров, привёз их. Сложил в поленницу, а Валеру попросил, чтобы он ходил хоть раз в три дня топил. Вот так. Валера, ты сам расскажи, что дальше было.
– Я, конечно, очень удивился, когда мне Витя сказал топить дом без него. – Усмехнулся Валера – Думаю, крыша, что ли поехала у мужика. А ещё когда он сказал, что домовой остался у них в доме, то вообще про себя решил, что лечиться ему надо.
– Я не хотел сначала говорить про Мостю, – подхватил Виктор Иванович – но увидел, как Валера на меня посмотрел, и рассказал всё как есть.
– Я выслушал его, – продолжил Валера – и решил, верю или не верю, это моё дело, но уж если человек так серьёзно относится к этому, то сделаю всё как надо. Начал я топить дом, как Витя мне и сказал, каждые три дня, а в Новый год мороз ударил под тридцатчик, так я два дня утором и вечером топил. Натоплю и уйду. А в праздники моя Светлана, жена, опять встала не с той ноги и закатила мне скандал. Я собрался и ушёл ночевать к Вите в дом. Телевизор они с собой увезли, я нашёл у них книги, лежу, читаю. И вдруг, как мне и описывал Витя, слышу топоток такой, как кот в тапочках идёт. Я дыхание затаил, лежу, жду, что будет дальше. А побаиваюсь. А он мне говорит: «Да расслабься, я не ем людей. Особенно таких старых, никакого с вас навару». И засмеялся. Мне тоже стало смешно. А он мне так серьёзно и говорит: « Предаст она тебя, да и захочет ещё дом твой отобрать. А без дома никак нельзя. Ни вам, ни нам». И вздохнул, так протяжно, горько. Я его спрашиваю: «А ты откуда знаешь, как без дома жить? Ты ведь всегда в доме, вас и зовут поэтому домовыми». Он мне ответил: « Я теперь не знаю, что со мной будет. Кто-то ко мне присосался, как клоп, тяжело мне».