Крепостной Пушкина (СИ)

— Разумно. Я и пересмотрел некоторые моменты с этой позиции. Стало куда яснее. Все хотят чего-то для себя.
— Не все.
— Те, кто не хотят, не устраивают спектаклей, где отводят себе важные роли. И уж точно не претендуют на положение вершителей судеб.
— Вы о той непонятной «Гидре»?
— О ней. Она очень скользкая, эта гадина. Но, применив твой взгляд, ещё раз спасибо, я понял, что нет нужды хватать её за хвост, ведь можно зайти с другой стороны.
— Так у неё много голов.
— В мифе, возможно, неточность. Но метод борьбы описан вполне ясно.
— Вы догадались, кто они?
— Подозреваю. И это уже успех.
— Дай-то Бог. Могу вам чем-то помочь?
— Конечно. Кстати, знаешь, куда мы едем? Вернее, к кому?
— К вам домой, разве нет?
— Сперва встретимся с одним человеком. А он уже решит, куда нам, домой или нет, — улыбнулся Пушкин, откидываясь назад. Степан ждал продолжения разговора, но вдруг понял, что Александр уснул. С трудом удержавшись, чтобы не разбудить раненого, он отвернулся к окну, разглядывая мутный однообразный пейзаж из снега и голых деревьев.
«На самом интересном, — думал он, — как только я собрался узнать, кого он подразумевает под словами „нас атакуют“. Кого — „нас“? Что Сергеевич — большой патриот, я заметил. И раньше знал. Только понятие патриотизма в это время немножечко не то, что в моё. Здесь свои интересы сплетают с государственными и на полном серьёзе считают себя великими патриотами. Заодно и большими мыслителями, поскольку иногда сложно совместить одно с другим, не будучи человеком учёным. Нет, в самом деле! Мне пары дней в свете хватило, чтобы за голову схватиться. Одному нравится, например, Франция, у него там друзья и родственники, да и здесь... и он большой патриот, готов хоть голову на плаху, лишь бы Россия была с французами. Другому Англию подавай здесь и сейчас. И все патриоты!»
«Их можно понять. Почти всё, чем они пользуются, — импорт. Вино из Франции, духи из Франции, добротные ткани — или Англия, или Голландия. Мебель оттуда же, посуда тоже. Мода, язык. Даже оружие покачественнее — и то оттуда. А если и здесь что сделано, то кем? В двух случаях из трёх — вновь европейцем. Сколько здесь немцев, англичан, итальянцев, я и подумать не мог. Детей учить кому доверить? Опять француз, пусть плохонький, но мусью. Девочкам нужна гувернантка, так англичанка будет. А музыке её научит итальянец. Доктора — немцы через одного. Вся качественная прислуга — иностранцы или вышколена под иностранцев. Портнихи из Европы. Повара из Европы. Учителя фехтования или стрельбы — снова оттуда. А русские что? В лаптях ходить и водку пить. На меня как на чудо заморское смотрят. Тьфу.»
«Нет, надо признать, если видят русского, способного не хуже, то часто продвигают даже. Но мало их. Или нас? Вот, путаться уже начал. Нет, здесь всю консерваторию менять надо. А как её менять, если как образец предлагается то, что невозможно применить? Допустим, это я знаю, а они — нет, и потому наивны. И как же не быть наивными, если не только вещи, но и мысли оттуда? Но задевает, чёрт возьми, задевает. Нужно дом построить — зови иностранца, это куда годится? Теперь понимаю, что такое техническая отсталость. Странно — в то, моё время, было приблизительно так же, однако воспринималось не столь остро. А здесь прочувствовал. Дело в образованности? Может быть, может быть. Когда народ годится только на то, чтобы мёрзнуть на бесконечных стройках, и сморкается в два пальца — нагляднее выходит. Ну да ничего. Всё изменилось. Я здесь. Дантес убит или скоро умрёт. Всё иначе. Надо бы пересмотреть приоритеты.»
***
Николай любил гулять именно по Дворцовой набережной. Здесь всё казалось эталоном порядка. Он и сам не знал, почему. В простой серой шинели, раскланиваясь с редкими встречными, император наслаждался тем, что считал «утверждением». Возможность ходить так, без охраны, стала чем-то вроде демонстрации силы и власти. Отца его убили прямо в спальне — не помогли ни стены, ни отряды охраны. Пришли и забили. Гуляя запросто — моду ввёл ещё старший брат, — он показывал, что бояться нечего. Что положение в государстве столь прочно, сколь и одобряемо всеми. Людям действительно импонировало подобное поведение, и прогулки царя обросли множеством анекдотов, в которых быль смешивалась с выдумкой, но везде государь был неизменно строг и справедлив.
 
Сегодня, впрочем, ему было не до шуток. Арендт Николай Фёдорович, лейб-медик императора, встревоженный состоянием его здоровья, настойчиво советовал постельный режим. Тот отказывался, молча продолжая делать вид, что всё хорошо. Врач, сам отменно упрямый, сердился и убеждал — чем возбудил в государе желание идти наперекор.
«Тем более ты старый масон, — подкрепил свои соображения император, — целую ложу основал. В другое время я бы послушал. Но не сейчас.»
Но как человек, помнящий не только зло, но и добро, он не мог прямо возражать поднявшему его на ноги — когда сам уже решил, что умрёт. Дело было несколькими годами ранее. Николай поскользнулся на паркете и упал, сильно ударившись головой. Так пролежал без сознания до утра, опамятовался в крайне плачевном состоянии, и только мастерство заботы лейб-медика помогло сперва воспрянуть духом, а затем и телом.
Так или иначе, но для того, чтобы сейчас просто ходить своей знаменитой походкой истинного солдата, приходилось собирать волю в кулак. В глазах временами темнело.
«Может, и зря я так, — подумал император, — недоставало ещё свалиться здесь. Худшего и выдумать сложно.»
Когда рядом с ним остановилась карета, Николай шагнул к ней и с облегчением опёрся на открывшуюся дверцу.
— Ты жив, я гляжу. Как всё прошло?
— Кажется, я убил его, ваше величество.
— Убил? Это запрещено.
— Запрещены дуэли, ваше величество, — Пушкин тоже выглядел не слишком хорошо.
— Именно поэтому и запрещены.
— Я полностью признаю вину, ваше величество.
— Разве в том была необходимость? Александр Христофорович докладывал иное.
— Я ослушался.
— Ослушались. И что прикажете делать? Знаете ведь — я обязан вас арестовать и наказать примерно. Александр Сергеевич, не ожидал от вас. Убили! И опять кавалергарда. Порою мне кажется, что все действительно как с ума сошли.
— Я постараюсь объяснить свои соображения Александру Христофоровичу.
— Прекрасно. Вы заявляете мне, что убили офицера, мальчишку, что без году неделю как служит, за которого просили меня — понимаете, просили! И заявляете со спокойствием разводящего караула. А он что ещё здесь делает? — Николай разглядел в карете Степана, с изумлением слушавшего их разговор.
— А, это мой крепостной. Помогал в том деле.
— На гауптвахту. Оба.
— Слушаюсь, ваше императорское величество.
Пушкин вышел из кареты, за ним последовал и Степан.
— Я ждал вас с отчётом, чтобы из первых рук. Ваш план, если можно назвать благородным словом эту авантюру, подразумевал совершенно иное. Совершенно! — в гневе государь таращил глаза, думая, что это придаёт ему не комичный, а устрашающий вид. — А вы!
— Я...
— Всё объясните, это я слышал. Но не здесь и не сейчас. Конечно, вы объясните! А пока — гауптвахта. И этому тоже.
Пушкин с кривой улыбкой, так, чтобы не видел Николай, глазами показал Степану — мол, «влипли, но ты не паникуй». Тот кивнул, демонстрируя, что и не думал.
Император решил сам проводить арестованных, получив повод прервать прогулку и вернуться. Так и шли, семеня за его величественной фигурой. Растерянный Никита вёл следом пустую карету.
— Куда?! — вдруг крикнул государь, заметив грубое нарушение. Одна из карет, что попадались навстречу, внезапно направилась в их сторону, сойдя с положенной стороны дороги.
— Стёпа, — прошептал Пушкин.
Тот, даже не обладая интуицией Александра, и сам сообразил, что что-то не так, уже рванувшись вперёд.
Чужая карета остановилась, из двери показалась рука с пистолетом.