Крепостной Пушкина (СИ)

— Лжа это! — не то воскликнул, не то выплюнул старик, — есть мошенник, разбойник, кулак, сволочь, а не торговец честный. Изворотлив как змей, душегуб, каковых свет не видывал, но да ничто, вот где он у меня будет! — и Михайло помахал крепко сжатым кулачком перед лицом удивлённого этой вспышкой Пушкина.
— Однако. Да ты, брат, суров, — только и заметил поэт.
— Каюсь вам, государь мой, погорячился. Но есть ли мочь у человека терпеть нестерпимое? Ведь Стёпка этот — бунтовщик, вор, Иуда. Людей мутит, с разумения сбивает.
Калашников осознал, что забылся, старался говорить спокойно, но поднявшаяся в нём ярость не желала легко отступать. Пушкин же, напротив, совершенно успокоился и хладнокровно изучал лицо управляющего.
Михайло был ему не чужой человек. Не совсем чужой. Бурный «роман» с его дочерью, Ольгой, принёс Пушкину немного счастья, но немало хлопот. Был момент, когда он хотел на ней даже жениться, но насмешка Вяземского, посоветовавшего именно это, отрезвила.
Родные отнеслись философски, с кем не бывает, мол, но сам он чувствовал определённый стыд и вину. Ольга быстро поблекла, став слишком говорливой бабенкой, ребёнок умер в младенчестве, Пушкин сделал немало, но и немного. Вольная для отца, её братьев и её самой, организация спешного брака с неким «личным дворянином», согласным за небольшую мзду принять на себя позор, небольшие подарки — вот, собственно, и всё. С отцом же её дело обстояло сложнее. Михайло был умён от природы и за счёт ума, подкреплённого крестьянской изворотливостью, всегда безошибочно указывающей ему, как вести себя с барами, добрался до должности старосты, а после и управляющего Михайловским имением матери Александра. Оценив его хватку и деловые качества, старшие Пушкины отправили Калашникова в Болдино, своё главное имение. Там по пути он и узнал, что барчук совратил его дочь. Александр допытывался, желал знать, как именно тот отнёсся к известию, но должного качества свидетелей не нашлось. Один говорил, что Михайло было раскричался, стыдил и позорил дочь, обещал какие-то смешные кары на головы прелюбодеев, тогда как другой уверял, что Калашников и бровью не повёл. Так или иначе, но уже восемь лет как он служил главным управляющим Болдина, и именно с его деловитостью Пушкин связывал часть надежды на поправление дел.
Сейчас же, глядя на с трудом сохраняющего контроль управляющего, вспоминая одновременно детали встречи со странным крестьянином, Александр чувствовал, что имеет дело с определённой загадкой, которую ему необходимо раскрыть. Загадки он любил, и интуиция шептала, что дело может статься серьёзнее, чем кажется.
Оставалось решить, как именно её разгадывать, — допытывать Калашникова сразу или временно отступить. Пушкин склонялся к первому варианту, но не успел приступить к делу, как вошедший сын управляющего, Фрол, доложил о прибытии господина Безобразова, супруга «Маргаритки», той самой двоюродной непризнанной сестры, что имела в своём распоряжении заёмные письма покойного дядюшки.
Принять его следовало незамедлительно, отчего Пушкин отпустил управляющего и сам отправился встречать гостя.
  
Глава 3
 
Глава 3
В которой Пушкин думал найти врага, а находит друга.
Достойно принять гостя вне Петербурга — означает накормить гостя.
Стол был неплох, и Пушкин засчитал это мысленно в пользу старого Калашникова. Три года усадьба не видела своих владельцев, но стоило приехать барину — и всё в наличии! Да, разумеется, обед на две персоны не идёт ни в какое сравнение с обедами на двадцать, тридцать и более человек, что так любили закатывать друг другу богатые и просто обеспеченные господа, переезжая из одних гостей в другие. Ходил даже анекдот о тамбовском помещике, владельце нескольких имений, который, изрядно отобедав, никак не мог понять, у кого же он сегодня пирует, кому ему следует отнести слова благодарности и похвалить мастерство повара, пока ему не объяснили друзья по кутежу, что ныне они заехали в его собственное имение. Правда это или нет, Пушкин не знал, но урона своей чести не терпел, при любой возможности (то есть при наличии достаточных денег) устраивал пиршества для друзей, и тогда не считался ни с чем.
 
Сегодня же он находился в роли хозяина официального по положению, но условного по фактическому состоянию, поскольку сам прибыл только вчера, и вся кулинария была отдана на откуп местной администрации, то есть Михайле Калашникову. Тем радостнее было ему играть роль хлебосольного барина, когда представленное превзошло его ожидания.
Четыре перемены блюд — как положено для небольших обедов. Ни больше, и не меньше.
Щи, традиционные щи, вкуснейшие, здесь Пушкин чувствовал нюансы. Второй суп — из репы с уткой. К ним пироги с грибами, капустой и зайчатиной. Соленья. Наливочка.
Затем, после традиционной котлетки из щуки, чтобы отбить вкус предыдущих блюд, шло холодное: буженина, ветчина, осетрина, заливная телятина, к ним на гарнир — раки.
Именно здесь Александр Сергеевич изумил гостя, предложив настоящее белое бургундское вино. Безобразов, как лихой гусар, заслуживший на поле брани право ношения мундира в отставке (в котором он и приехал к Пушкину), Безобразов, ещё в юности видавший обеды известных всему свету генералов — оценил.
Третьей переменой шло горячее: телячья голова с черносливом, бараний бок с гречневой кашей и главное украшение стола — молочный поросёнок с хрустящей корочкой. К ним — солёные яблоки и огурцы.
Четвёртая перемена — дичь. Целиком зажаренный гусь, несколько куропаток и почти две дюжины рябчиков.
— Вы извините великодушно, что индейки нет, — сокрушался Пушкин, — и белужины что-то я не видел... И с устрицами здесь прямо беда! Только вчера приехал, вот, приходится обходиться малым. Ещё вина, Пётр Романович?
Пётр Романович ни от еды, ни от вина не отказывался, считая, что отказ не только обидит доброго хозяина, но и может бросить тень на честь мундира русского офицера.
Увидев подаваемый десерт — гору оладьев, — бравый гусар всё же немного смутился, но, будучи человеком решительным, не побоявшимся самого Бонапарта когда-то в юности, храбро откусил кусочек.
Следует добавить, что сидели они культурно, как положено, то есть трапезничали на фарфоровой посуде, оставшийся ещё от деда поэта, с серебряными ложками, ножами и вилками, с начищенными бронзовыми канделябрами, в которых горели свечи, с лакеями, одетыми как павлины (что тоже относилось как к дедушкиным запасам, так и вкусам), стоявшими за спинами обедавших благородных господ с салфетками в руках.
— Однако, Александр Сергеевич, удивили! Сразу видно петербуржскую косточку! Или, как сказали бы (и я уверен — ещё скажут) наши славные провинциальные барышни, «столичную штучку». Да вы гусар, господин поэт! Говорю вам без малейшей иронии.
— Вы очень добры, Пётр Романович, и я хоть и привык одно время к столице, право же, неловкость чувствую от похвалы подобного образа.
— Нет, ну действительно, вы ведь с Урала едете, а ранее здесь не жили? И настоящее Шабли! Прекрасное вино, прекрасное. Я его ещё с Франции помню.
Пушкин понял это как намёк на военное прошлое гостя, а заодно и на то, что он, Пушкин, не военный.
— Так где мне, Пётр Романович, до Франции за вином добираться! Но люблю за обедом, знаете ли.... Вот, присылают. Так что и на Урале можно не сильно себя стеснять, а уж в имении родовом тем паче.
Безобразов понял это как намёк на родовитость, в которой он уступал хлебосольному хозяину.
Обед закончился, настало время покурить. Пушкину пришла в голову мысль о сходстве их обычаев с обычаями индейцев северной Америки, о которых он услышал от знакомого путешественника и рассказал гостю.
Тот выслушал так же благожелательно, как делал всё до этого. Добрый обед привёл его к добродушию, и Пётр Родионович с удовольствием расположился на предложенном кресле-качалке, вынесенном на крыльцо дома. Так же, как и Пушкина, его укутали тёплым одеялом, и предложили курительные трубки на выбор.