Крепостной Пушкина (СИ)

— Почему нет? — Пушкин последовал приглашению, поудобнее садясь на солому и протягивая руки к огню.
— Да просто странно. Мужик он способный, не спорю. Но уж больно легко с деньгами общается. А староста по определению обязан быть прижимист. Разве нет?
— Может, и так, — улыбнулся Пушкин, — но что мне за дело.
— Как это, что за дело? Как же он вам тогда доход обеспечит, когда швыряет деньги словно князь, а мужик простой?
— А как хочет, так пусть и обеспечивает, — возразил Пушкин, — я ему ещё ряд требований выдвину, пусть соответствует.
— Лошадки у него больно знатные, — гусар даже обернулся в сторону отдыхающих лошадей, — и обучены славно. Хоть сейчас в полк. Где взял таких...
— Лошади-то чем вас удивили, Пётр Романович? Да, хорошие. Но раз денег-то много, не на клячах же ездить.
Безобразов открыл было рот, чтобы сказать «вот о деньгах я и хотел бы уточнить, Александр Сергеевич», но, заметив ироничную насмешку в глазах поэта, решил, что рано, и сказал иное:
— Вы вот знаете, как зовут вашего скакуна? Ну, того гнедого, на котором так сюда мчались?
— Нет, кузен, не знаю. И как же имя моего Буцефала?
— Вот, не знаете. А я спросил у того рыжего, что без стремян ездит. Коня вашего зовут Айфон.
— Как?
— Айфон.
— И что сие значит?
— Представления не имею, Александр Сергеевич. А моего коня — ну, на котором я ехал, зовут Айпад.
— Странные имена, вы не находите?
— Нахожу. Я и слов таких не ведаю. Спросил тогда сразу, у того же рыжего, отчего так? Отвечает — хозяин назвал, мужик этот, Стёпка. Который конь ваш, мол, яблоки жрёт как не в себя, и потому он Айфон. Который же мной опробован, как собаки лаять начнут, так подпевает им, потому Айпад.
— Я ничего не понял, Пётр Романович, кто поёт? Конь?!
— Ну как поёт... он так выразился, я повторяю лишь. Может, конь ржёт, а Стёпушке в том музыка дивная слышится, его и спрашивайте. Парень сам ничего не понял, судя по всему.
— Ваша правда, кузен, странно это.
— Вот-вот, и я о чём. Спросил ещё, кто самый резвый у них, так там вовсе какой-то Макбук, говорит, только ногу подвернул и сейчас лечится.
— Гм.
— Вот вам и «гм», кузен. Престранный тип этот Стёпка. А вы его в начальники метите!
— Да кого же ещё, Пётр Романович? Вы несправедливы.
— Я?! В чём же, позвольте узнать?
— К Степану несправедливы, — пояснил Пушкин, — он мужик-то хороший, я это чувствую. Чудной, есть такое, но главное — мужики кого слушаются? В Кистенёвке мы с вами видели — его. Вот и весь выбор.
— Что значит «слушаются»? — возразил Безобразов. — Они любого слушаются, коли назначить. Михайлу вашего, что, не слушались?
— Так-то оно так, но слушаться можно разно. Да и говоря откровенно, между нами, — неужели вы действительно думаете, что это мы управляем крестьянами?
— А кто же ещё? Не понимаю вас, кузен.
— Мы думаем, что управляем. Мы читаем докладные, в которых нас стараются запутать, — что несложно, нельзя не признать, мы выслушиваем доклады лично, и в этих докладах нас запутывают ещё больше, мы можем даже лично ходить по полям глядеть на спины работающих баб и мужиков, да говорить им что-то, но всё это не наше. И в конечном счёте нам интересен только один вопрос: сколько мы получим денег. Это не значит управлять, дорогой кузен.
— Ну нет, позвольте! Вы говорите частный случай, когда, допустим, некогда следить из-за службы, но и лично я знаю немало помещиков, которые прекрасно знают всё о своих владениях.
— Вот вы правильное слово употребили, Пётр Романович, следим. Именно что следим, наблюдаем с разной степенью внимания, только и всего. Имения годами живут сами по себе — я имею в виду не совсем уж мелкопоместных, вынужденных безвылазно сидеть в деревне, не говоря уже о несчастных однодворцах, чей быт не сильно отличается от крестьянского, а нормальные имения, позволяющие жить достойно.
— Так что же? Управляющие ведут дела, как скажет владелец. Вы, должно быть, под впечатлением от повести вашего Степана о деде своём, она и меня взбодрила, правду сказать. Но, во-первых, ещё неизвестно, сколько в том правды и сколько выдумки, ведь мужик ваш хитёр и умён — самое страшное сочетание. Ещё и смел, хоть это утешает, ибо хитрый да умный трус — хуже некуда. Во-вторых, представить даже всё правдой, то случай исключительный. Но барин есть барин, Александр Сергеевич! Войско без главнокомандующего — не войско! Пусть он и бывает раз в год на смотру, но как что серьёзное — война, поход, — так без него никуда!
 
— Вы только забываете в вашем сравнении, Пётр Романович, что без команды, без офицеров и генералов солдат никуда не пойдёт и маршировать забросит за ненадобностью, а крестьянину что есть барин, что нет его, всё одно — он возьмёт косу да пойдёт косить, ну или что там ещё они делают. Коров будут доить в любом случае, хоть с палкой над ним стой, хоть в столице живи.
Ротмтстр был не согласен, обдумывая ответ, он машинально крутил ус, но продолжить диспут не смог, так как вернулся Степан со своими «батраками».
— Что-то ты долго, Стёпушка.
— Ром искал, барин! Всё перерыл, куда мог ром задеваться? Загадка. Нигде нету, барин, только водка.
— Нет, ну каков наглец! — засмеялся Пушкин. — Давай уж водки, нечего делать. Да оно и к лучшему, Пётр Романович. Помянем.
— Кого помянем? — не понял Безобразов.
— Труды мои помянем, кузен. Всё ведь сгорело, всё. Столько записей, столько важных деталей. Столько времени и сил положено, и обернулось пеплом. Прахом пошло.
— А... вы ведь здесь...
— Проездом, кузен. Нет, что-то я помню, и вообще на память не жалуюсь, но записи есть записи. Приду с докладом, так и так, мол, собрал чемодан, но не сберёг, сгорел он. Эх.
— Но вины вашей нет, кузен. Начальство разберётся, и уверен, что сильно корить вас не станут. Пожар есть огонь, а значит — воля божия. Если вы не собираетесь, как понимаю, писать о розыске Михайло-поджигателя.
— Ахахаха, — водка быстро оказала своё весёлое влияние на поэта, — начальство! Оно больше обрадуется, нежели расстроится. Говоря откровенно, часть записей и так бы сожгли, было в них кое-что такое, что только сжечь и забыть. И о Михайле вы правы, бог с ним. Я виноват перед ним несколько, вот и сочлись.
— Вы? Виноваты? Но чем?
— Да был случай... Неважно это всё, Пётр Романович. Вот что, Степан. Перекрестись-ка, братец.
Степан перекрестился трижды и вопросительно посмотрел на Пушкина. Тот налил водки в кружку и плеснул её Степану в лицо.
— Ахахаха, — продолжил смеяться поэт, — и святая вода не берёт! Значит не демон ты, сын Афанасьевич! А я уж было навоображал! Представьте себе, кузен, — вновь обратился он к Безобразову, — когда этот потомственный мошенник мне миллионы предложил, я чуть было не согласился!
— Да вы что, Пушкин! — вскричал ротмистр громче чем нужно, «святая вода» подействовала и на него, — вы всё-таки отказываетесь?! Не делайте, не делайте этого!
Степан протёр лицо рукавом и с интересом наблюдал за господами. Всё шло не так, как он задумывал, но было весело.
— Я не совсем уж отказываюсь, — уточнил поэт, — но и обирать несчастного крестьянина не могу.
Тут он согнулся со смеху от собственной чрезвычайно удачной, как ему казалось, шутки. Отсмеявшись, продолжил:
— Так что слушай указ мой, Стёпушка. Ты полностью погасишь заёмное письмо Пётра Романовича. И не бумажками, а серебром! Не спорьте, кузен, — остановил он жестом дернувшегося было гусара, — такова моя барская воля! Сами же уверяли, что я решаю здесь что-то, ну вот я и решаю!
— Далее, — продолжал Пушкин, — ты оплатишь все долги Опекунскому совету по обеим частям имения. По обеим — потому что я выкупаю вторую часть на те деньги, что ты назвал моими. Это третье. Четвёртое — ты отстроишь здесь дом вместо сгоревшего, и смотри, чтобы было прилично. Пятое... я забыл. А, вспомнил! Оброк! Ты будешь платить оброк за всё имение. Это ведь тысяч сорок на ассигнации выйдет, после объединения Болдино? Назначаю тебя главным управляющим здесь всего и вся. Собирай как хочешь, твоё дело. Вижу, что человек ты неплохой и зря мужика мучить не станешь. Верю в тебя, цени. И шестое. Лично за себя станешь платить шестьдесят тысяч в год ассигнациями! Надеюсь, не обеднеешь. Если не соврал, там у тебя после всех выплат миллиона на два с гаком останется, вот они — твои. Живи как хочешь, любые просьбы подпишу, торгуй, дела веди — как разумеется, но чтобы сто тысяч в год бумажками у меня на столе было, понял?