Витязь в кошачьей шкуре (СИ)

Тот резко убрал ноги под себя.
— А чиво? Можно подумать, есть у нас безгрешные? Попробуй сама босиком по мосту-то пройтись. Или кота своего пусти.
— Вот еще! — сердито ответила Луша, поправляя на крепкой груди мундир. Васе подумалось, она бы охотно поправила бы Дормидонту челюсть, чтобы не пялился, куда не след. Но призраку поправишь поди, ветреная субстанция. Насквозь кулак пройдет, разве почует внезапный холод. — Ладно. Будем с вами решать. А Галю во сне мучить бросайте.
— Решите вы, как же… — Дормидонт понурился. — Я бы чужие башмаки одолжил, временно. Да не выходит.
— Вернемся к делу, — велела Луша сухо. — Итак, в последний раз вы видели сапоги на момент ваших похорон.
— Верно, — призрак закивал патлатой макитрой. — Думал, как по пуху, Калинов мост перейду. Там такая подошва, до самого конца бы не прогорела. Несмотря на все мои грехи.
Васе чесалось спросить, а много ли было этих самых грехов — ну кроме как к женскому полу особенной ласки. Но кошечки-божечки, которых Луша так любила поминать, человеческого голоса ему не попустили.
— Ну и не обцарапался бы так-то, — ворчал призрак. — Думал босым пройти, думал, то, что Калинов мост только праведник может пройти босым — байки это все. А тут как припекло! Как взрезало! Ну словно болезнь дурную подхватил, токмо ногами.
— Все это очень интересно, — сказала Луша скрипучим голосом, — только к делу не относится. Итак, в последний раз сапоги вы видели…
— Когда гроб заколачивали. Я над ним висел, — мужик громко засопел. — Потом, как первые комья на крышку бросили, я сразу сюда — и все. Нету сапог!
— К дереву за сапогами вы подошли сразу?
Дормидонт смотрел, как бисерные буковки-жуки появляются из-под Лушиного пера, и думал.
— Нет, не сразу, — наконец отозвался он. — Смороду вдохнул, мост увидел — и как-то так шагнул, не думая. И как взвою!
Василий шарахнулся, Луша уронила каплю с пера на протокол и усердно промокала ее промокашкой.
А мужик в качестве доказательства своих слов уже без малейшего стеснения тыкал вперед босые ноги.
— Я их в речку сунул — так еще хуже стало. Как огнем жжет. Так я рубахой вытер. И к дереву за обувкой поковылял. Вспомнил как раз, что сапоги сафьяновые меня там ждать должны. Щупаю, мацаю — а там одна веревочка! И вот какая тварь им ноги приделала?
— Давайте еще раз, — прервала излияния мужика Луша. — Это мог быть или посторонний вор, что грабит кладбище, или кто-то из своих.
— Из своих! Точно из своих! — завопил мужик. — А то с чего бы только у меня сапоги пропали? Вон остальная обувка висит живехонька!
— Тогда сейчас составим список, кто был на похоронах.
Мужик почесал заскорузлыми ногтями переносицу.
— Да кто был? Ну, батюшка был. Так и зыркал на сапоги. И старался все поскорее завершить. Бормотал, что твой…
«Телевизор», — померещилось Василию. И он глубоко вздохнул. Хотелось домой.
— Отца Ануфрия я хорошо знаю. Он бы не стал.
Дормидонт со скепсисом пожал плечами.
— Ну, не он тогда. Жена Аннушка сильно убивалась, кидалась на гроб. Простоволосую еле увели. Уж так мне ее было жалко…
Так что ж ты тогда не уймешься никак, яростно подумал Василий. Даже в посмертии на чужие прелести пялишься!
— Соседи были оба на два. И теща.
— Так, назовите имена соседей. И тещи.
— Так откудова мне помнить это все? Душа я неприкаянная… — стал плакаться мужик.
В несознанку ушел, подумал кот.
Василий всегда представлял деревню унылой, депрессивной. Серые бревенчатые стены курных изб, посеченные дождями. Пошатнувшиеся заборы. Инкубаторские куры в пыли. Собственно, все, как описано в гениальных произведениях помещика Некрасова. Где еще кони скачут и избы горят.
И в первый раз ошибся — с Вертлюжиным.
А теперь ошибся и во второй.
Он и подумать не мог, что Выселки представляют собой киношную декорацию, праздничную, яркую, но при этом вовсе не лубочную, а очень гармоничную. Ну или прекрасное полотно компьютерной графики фоном.
Индюки ходили. Похоже, они были неотъемлемой деталью местных пейзажей. Гуси тоже были, упитанной стаей они шуганулись от баюна подале, поняв, что им его не напугать. Рябина рдела гроздьями. И цветов вдоль улицы было — хоть косой коси.
 
Дом свой Дормидонт-покойничек описал удивительно точно.
Голубые ставенки с белым, резные лебеди наличников и пузатые точеные угловые столбы.
Похоже, душа у покойничка была тонкая, можно даже сказать, поэтичная, да и руки из правильного места росли, раз сумел красоту такую отгрохать или хотя бы в порядке содержать.
И крыльцо было высокое, со столбами кручеными и ковровой дорожкой до двери, хоть боярин с такого суд верши. А, так нет же тут бояр, подумал Василий. Видно, оттого простые люди тут хорошо так живут.
Луша взбежала по крыльцу и постучала в двери. Отворила заплаканная вдовица. И так она контрастировала с избой, что аж жуть брала.
— Я ваш участковый детектив. С помощником, — Луша поглядела на баюна. Тот заворкотал. — Мне бы Анну.
Вдовица подергала на шее лиловый перекрученный плат:
— Это я.
— Можно нам войти?
— Не красна изба углами, а красна пирогами, — Аннушка вытерла покрасневшие, опухшие глаза и низко поклонилась, приглашая гостей в хату.
Внутри пахло сатином. Пахло ситцем и кисловатой шерстью. Пахло разжаренным утюгом и крахмалом. Пестрые обрывки тканей и ленты охапками валялись на столе, лавках, постели и сундуках. Маленькая кошка игралась алым клубком на подоконнике. Увидела Василия, подалась назад, вытянув тонкий хвостик. Зашипела — и сиганула под печку.
— Да ну тебя, — бросила Анна. И покачала люльку с заплакавшим младенцем. Тот быстро унялся. Голубыми круглыми глазками глядел, как снуют по воздуху челнок и иголка. Как машет бахромой полотенце с петухами в красном углу. Радостно гукал.
«Так она что, ведьма?» — очень громко подумал баюн, обходя колыбельку посолонь.
— Тихо, дурашка… — Луша показала младенцу «козу», пощекотала большим и указательным пальцами животик. Ребенок залился смехом и стал пускать пузыри.
— Садитесь! — замела лавку полотенцем Анна. — Ой, я вам сейчас поесть накрою!
Луша нахмурила бровки:
— На работе нам есть не положено.
— Так пусть хоть котик поест.
Она с такой лаской глядела на баюна, точно он был ее потерявшимся и только вот обретенным родственником.
— Ладно, — согласилась Луша, — котику можно.
Пироги Василий ел, которые с мясной начинкой. Лопал, топтал, урчал от вожделения, хотя пузо округлилось и, можно сказать, волочилось по земле. Постные Лушкины щи и в сравнение не шли с этими пирогами. И молоко было… ну почти как от Марфиной Зорьки.
А Луша развернула на углу стола протокол.
— Вот мы по какому делу…
И изложила события у Калинова моста, деликатно избежав визита в самоуправу соседки Гали, с которого расследование и началось.
— Людей пугает? Да не может такого быть! — Анна всплеснула руками. Алые пятна пошли по бледным щекам. — Клала я ему сапоги! Вот этими руками обувала!
Она уставилась на ладони и растопыренные пальцы, точно боялась, что те сами, своей волей, напутали в похоронном обряде.
— Отца мово сапоги были. Свои не налезли на опухлые ноженьки-и!.. — и горько заплакала, утирая глаза уголком платка.
Вскочила, кинула сердито:
— Если кто и снял — так уже после похорон. Разрыл домовину! Кто его так ненавидел⁈ Мама! Мама! — закричала Анна сдавленным шепотом, высунувшись в окошко, чтобы не пугать младенца.
За это время иголка с челноком успели соткать и расшить несколько постилок. Василий с приоткрытым ртом и расширенными глазами следил, как на черной ткани расцветают малиновые розы несказанной красы, наполняя дом ароматом, и лилии с лебедями плывут по круглому пруду под холодной луной.
В хату вошла, вытирая красные руки, дородная тетка, очень похожая на Анну, и челнок с иголкой, не докончив работы, шуганулись под лавку.