Витязь в кошачьей шкуре (СИ)

«В колодце суженую увидишь…» — различил в ее шепоте баюн.
Но видел сперва Василий только себя, изображение дергалось, морщилось, показывая кота с горящими глазищами и вздернутыми ушами, бьющего по бокам хвостом. Ему надоело. Да и луну скрыла туча, и делалось уж вовсе знобко.
Василий стал когтями подгребать разронянные цветы. Ловчился так и сяк, чтобы захватить их в пасть, и один из стебельков улетел в воду. Баюн хотел его поймать, и его поволокло в темноту.
«Королевич! Не ходи! Не ходи туда, королевич!» — ударялось эхом от каменных стен. Это был замок, очень похожий на замок Кощея. А впрочем, все замки похожи: каменные, сырые, с высокими сводами, длинными коридорами и винтовыми лестницами. И Василий взбирался по такой на чердак. Это было тяжело: каждая ступенька едва ли не по колено. Котом — так взлетел бы мигом, а человеку — не хватало дыхания.
Снизу звали, умоляли голоса.
Но он поднимался все выше и скоро перестал их слышать.
Чердак под жестяной крышей был низким, балки, скрещенные над головой, были подперты кирпичными колоннами. По полу раскидана солома.
Василий остановился, оглядываясь, словно не представлял, куда идти. И тут впереди стало разливаться сияние. Сквозь щели по контуру двери пробивался свет.
Василий поспешил туда.
«Не ходи! Не надо!»
Он нажал большим пальцем на холодный язычок запора.
Дверь распахивалась со скрипом. Медленно, как в жутком сне.
Василию хотелось зажмуриться, но королевская гордость подталкивала не бояться.
За дверью был еще один короткий каменный коридор. А напротив, на дальней стене, было не окно и не лампа. Девичий портрет оживлял коридор сиянием. Королевна в древнем уборе стояла на портрете во весь рост, и у нее было Лушино лицо.
Василий задохнулся от ее красоты, и тут выглянула луна. Уперлась лучом в морщинистую воду, и картинка пропала.
Потянуло предутренним холодком.
Василий, нагнувшись, собрал цветы и побежал, и росная трава холодила босые ноги и делала джинсы мокрыми до колен. А грудь в распахнутом вороте рубашки остужал ветерок.
Василий влез в горницу через окно и, встав у кровати на колени, бросил цветы на пестрое одеяло. Луша всхлипнула, и Василий поцелуем стер слезинку с девичьей щеки. От взгляда в упор Луша распахнула огромные глаза и посмотрела на Василия.
И потянулась к нему, раскрывая губы для поцелуя. Он и сам уже готов был коснуться их ртом — розовых, нежных, как цветочные лепестки…
И тут луч солнца, пробравшись в горницу, торонул бок печки и сместившись, щекотнул Василию затылок.
Миг — и он снова стал котом. Он закричал и оттолкнувшись от стены, выскочил в окно. Василий страдал упоенно. То есть пел.
Но Севериныч решил, что баюн орет, и выплеснул на него ведро ледяной воды.
Такой сон испоганил!
Страдалец баюн, проигнорировав завтрак, а потом обед, вылизывался и дрых в лопухах. Все надеялся, что волшебный сон с замком и портретом повторится.
И, как минимум, одну мысль выдремал.
Он, Василий, как Русалочка. Совсем немой. Не может поведать прекрасной принцессе, как сильно ее любит. Только у него вместо двух ножек или хвоста целых четыре лапы. Ну и с бессмертной душой как-то попроще, не надо срочно жениться, чтобы ее обрести.
Русалочка, видимо, неграмотная была, раз всюду ходила за принцем, ела глазами, но так и не смогла объяснить, что ей от него нужно. Хоть бы в «крокодила» с ним сыграла. А Василий… залез в контору, когтями подтянул чистую бумагу и взял ручку в зубы. Он едва не сгрыз вставку, пока приноровился. И даже почти вывел первую букву.
Написать любовное «спаслание» помешал петух.
После дела о краже лягушки всё в конторе как-то разладилось. Севериныч страдал на своем подушечном троне, на боевом посту, можно сказать, но укрыл лицо цветастой мокрой тряпицей — дескать, голова ужасно болит. А рядом вместо чернильницы и папок стоял высокий влажный кувшин.
Собственно, и ручку с малахитовой вставкой, теперь напрочь испорченной кошачьими зубами, удалось Василию уволочь именно из-за такого нетоварного состояния начальника.
 
Подозревал Василий, что состояние это лежит в плоскости содержимого кувшина, и решившись подозрения проверить, тяжело, но мягко, практически бесшумно, взлетел на стол. И сунул в горлач башку. Ну, насколько смог — они не были соразмерны. Втянул кислый дух и, чтобы окончательно убедиться, лизнул языком.
Оказалось — простокваша!
Василий почувствовал себя обманутым. Оно вроде и кисленько, и приятно, но не то. И в нос шибает.
Он все никак не мог позабыть молоко Марфиной Зорьки. Вот так привыкаешь к бренду, а его уже нет.
Севериныч наконец заметил Василия, вяло шевельнул рукой, сгоняя, и приложился к кувшину.
Луши в конторе и вовсе не было. Она перебирала мотоцикл. Хотя чего его перебирать, когда он в полной исправности?
И двери между конторой и горницей оставила настежь. Вот наглый петух, до которого никому не было дела, и шастал насквозь туда-сюда, проскакивая кухню с пугательной печкой, и катался на дверце гардероба, едва не задевая масляной головушкой потолок.
Несмазанные петли скрипели, заставляя уши Василия сворачиваться.
После пятого или шестого раза баюн решил положить этому конец. И дернул за петухом. Подпрыгнул, чтобы согнать наглеца с нетипичного насеста, уперся передними лапами в скрипучую дверцу и застыл.
По идее, изнутри гардероба на дверце должно было быть зеркало. Или полочка какая. Или вешалка для галстуков.
А оказался до боли знакомый постер. Точнее, глянцевый календарь с надорванным уголком, аккуратно прилепленным картофельным клеем. Запах Василий втянул и определил инстинктивно. А осознанно пытался подобрать отвисшую челюсть. А она не подбиралась. А глаза выпучивались, как у лягушки.
Потому как к этому календарю за месяц май прошлого года он имел непосредственное отношение в двух смыслах. Что идею с календарем подал и для него позировал. Впрочем, тогда они с другом-дизайнером приняли на грудь по бутылке пива, и друг был очень деятелен, а Василий — очень раскован.
Стоял вполоборота на этом самом календаре в клетчатой рубахе и косухе — что нашлось в шкафу у приятеля, в том и стоял. Волосы так небрежно откидывал рукой и улыбался в тридцать два зуба. Спасибо хоть брючки эти укороченные хипстерские календарь заслонил. И какому дурню в голову пришло, что голые лодыжки — секси?
Первым порывом Василия было расцарапать постер когтями. Откуда он у Луши? Как такое претенциозное создание могло ей понравиться?
Рэпер-неудачник выделывался, а приятель заснял и отдал в печать. Василий вообще здесь на Кощея похож!
А может, и не Луша прилепила? Это мерещится! Воображается. Этого календаря здесь вообще не может быть!!!
Василий так бы и застрял перед шкафом навек, не зная, что предпринять.
А когда отвернулся, то увидел полевые цветы в кувшине: львиный зев, пижму и колокольчики. То есть, ночное приключение не было сном? Хотя бы наполовину?
Но тут снаружи по проволоке залязгала цепь и раздался отчаянный женский крик.
Не долго раздумывая, Василий сиганул в раскрытое окно. Пролез под сиренью — там на земле валялась пара оброненных колокольчиков с васильками. Шурша подсолнухами и золотоцветами, обежал угол дома и выскочил на тропинку между грядами.
Синеглазый волк сидел на хвосте, свесив язык — ну будто и не при делах. Абстрагировался от реальности, значит. Только цепь подергивалась, заставляя проволоку звенеть. Просто средневековье какое-то — держать на цепи члена команды!
Серый только уши к голове прижимал — то ли чувствуя себя виноватым, то ли оттого, что женский крик не стихал, наоборот, набирал красоты и громкости. Этой деве точно в опере выступать…
Василий повернул голову. Следов крови на орущей точно не было. Красивая девка сидела на гряде, раздавив морковку Севериныча крепким тылом и, вытянув ноги в лаптях на тропинку, заливисто орала.