Данте (ЛП)

Моему отцу не нужны деньги. Для него это мелочь на карманные расходы, но ему не нужно, чтобы его старый друг думал, что он неспособен вернуть свои деньги уличному панку вроде Лео Эвансона.
Конечно, все их соглашение было тайным. Никто об этом не знал, а эго Бенетти и паранойя моего отца гарантировали, что так и останется до сих пор. Теперь каждый ублюдок знает, что Лео украл у Моретти, и он бежит, спасая свою жизнь.
  
— Лео сбежал. Никто не знает, где он.
— А как насчет сестры? Ты навел о ней справки, верно?
Я чувствую на себе взгляд Максимо.
— Да, он жил у нее, но сбежал. Забрал и ее сбережения.
— Итак, она знает, где он? Есть какие — нибудь зацепки к Лео?
Я качаю головой и делаю глоток вина.
— Она ничего не знала.
Мой отец хмуро смотрит на меня.
— Она, должна, что — то знать.
— Нет, — твердо говорю я, пытаясь скрыть раздражение в своем тоне.
— Как сильно ты заставлял ее говорить? — теперь он смотрит на Максимо, потому что это его особая область знаний.
— Достаточно, — отвечаю я от его имени.
— Она мертва? — небрежно спрашивает он, допивая вино.
— Нет.
— Ты получаешь от нее хотя бы какие — нибудь деньги? — спрашивает он со вздохом.
— У нее их нет.
Кажется, это последняя капля, и он поворачивается ко мне лицом.
— Итак, у тебя ничего нет? Этот ублюдок украл у меня четверть миллиона долларов, а у тебя ничего нет? Ты теряешь хватку, тряпка?
Костяшки моих пальцев белеют, когда я сжимаю кулаки.
Максимо ловит мой взгляд через стол и едва заметно качает головой. Мои отношения с отцом сложны и так сильно связаны с чувством вины, сожаления и гнева, что общение с ним любым способом кажется чертовски трудным. Поэтому я держу все это под замком и общаюсь с ним как можно меньше, по — человечески, потому что, если бы я когда — нибудь поднял эту крышку и выпустил из себя часть этой ярости, я мог бы просто убить его на месте, черт возьми. И, несмотря на то, кто я такой, убийство моего собственного отца — великого Сальваторе Моретти — не занимает высокого места в моем списке приоритетов. Я заставляю свои мышцы расслабиться, обхватывая пальцами тонкую ножку бокала, прежде чем сделать глоток.
— Не ничто. У меня есть его сестра, — спокойно говорю я.
Он удивленно моргает, глядя на меня.
— Она у тебя?
— Да.
— Где? Ты используешь ее как приманку?
— Я не думаю, что он клюнул бы на эту наживку. Ему на нее насрать, — говорю я, раздражение снова покалывает мою кожу. Но на этот раз она направлена против брата Кэт.
— И что дальше? Ты забираешь свой фунт плоти? — спрашивает он с хитрой усмешкой, и у меня скручивает живот, когда я думаю о том, что натворил этот человек. Ничто не сделало бы его счастливее, чем то, что я сказал ему, что держу Кэт на цепи в подвале внизу, где я могу пытать ее или использовать для любого удовольствия, которое захочу получить. Таким человеком он бы гордился.
— Нет. Она работает на меня, — выдавливаю я, ожидая неизбежного презрения, которое вот — вот сорвется с его губ.
— Работает на тебя? — он фыркает. — В качестве кого? Твоей личной шлюхи? Ты Данте Моретти, ты не платишь женщинам за это, сын мой. Это недостойно таких мужчин, как мы.
— Нет, мы все равно их трахаем, верно? Независимо от того, кто они и хотят ли они этого?
— Она медсестра, — прерывает нашу горячую перепалку Максимо, и вместо этого взгляд моего отца переходит на него.
— Что?
— Медсестра. Она может извлекать пули. Зашивать раны. Помочь человеку выжить после того, как его пытали несколько дней. Остановить его кровотечение, — говорит Максимо, пожимая плечами.
— Значит, она твоя маленькая зверушка? — хмуро спрашивает мой отец.
— Может быть, я сделаю из нее свою помощницу? — Максимо мрачно смеется, и это, кажется, немного успокаивает моего отца.
— А как насчет моих денег? А как насчет того куска дерьма, который их украл?
— Мы найдем его, — уверяю я его.
— Просто убедись, что ты это делаешь, — шипит он. — Потому что это выставляет тебя слабым, когда ты приносишь домой бездомных животных вместо того, чтобы усмирять их.
— Слабым? — я рычу на него. — Кто ты такой, чтобы называть кого — то слабаком? Мужчина, который позволил своей жене умереть в одиночестве в муках, потому что был слишком занят, трахая свою шлюху?
— Следи за своим чертовым языком. Я должен был знать, что ты не сможешь справиться с такой ответственностью. Я должен был позволить Лоренцо… — он качает головой, и по его лицу пробегает тень сожаления.
Я думаю, что это, должно быть, единственное, о чем он сожалеет за всю свою жизнь. Он назначил меня главой Коза Ностры, чтобы наказать моего старшего брата и вбить клин между нами, который никогда не сможет быть излечен. Мы с Лоренцо были нерушимы, когда были вместе, и он ненавидел это, он думал, что угрозы потери его наследия будет достаточно, чтобы вернуть моего старшего брата на его сторону.
Но его план провалился всеми возможными способами, и с тех пор Лоренцо с ним почти не разговаривал. Хотя я никогда не хотел этого наследия, теперь оно мое. Первые несколько лет после того, как он ушел на пенсию, я так отчаянно хотел проявить себя, что убивал и пытал любого, кто хотя бы посмел посмотреть на меня не так. Мы с Максимо пронеслись по Чикаго, оставляя за собой шлейф из тел, который мог бы соперничать с бубонной чумой. И это была та сторона меня, которой восхищался мой отец. Часть меня жаждала его одобрения, пока я не понял, что больше в нем не нуждаюсь. И теперь время, и опыт научили меня, что есть лучший способ ведения бизнеса, чем тот, который он мне показал.
— Что бы ты ни хотел сделать, папа, теперь слишком поздно. Ты сделал меня главой этой семьи, так что придержи свой язык, прежде чем когда — либо снова посмеешь назвать меня слабым.
Он прищуривается, глядя на меня, и его лицо немного смягчается.
— Ты так похож на свою мать. Она была хорошей женщиной, но ты не можешь быть и тем, и другим — хорошим человеком и главой этой семьи. Эти две вещи взаимоисключающие. Ты не можешь быть одним, если ты другой.
Он вдалбливал это в меня с того момента, как передал мне своё наследие.
— Я не пытаюсь быть хорошим человеком, папа.
— Нет, но это все равно внутри тебя. Тебе приходится подавлять эту часть себя, чтобы быть тем, кто ты есть. Что касается Лоренцо, то ему это дается легко. У него нет сострадания твоей матери.
Я качаю головой и вздыхаю.
— Как ты можешь быть нашим отцом и при этом так мало знать о нас обоих?
Он хмурится, как будто понятия не имеет, о чем я говорю. И прежде чем разговор может продолжиться, в комнату входит София с ужином.
Атмосфера оставалась неловкой, и на протяжении всего ужина мы вели ограниченную, высокопарную беседу. Мой отец, в конце концов, ушел, и теперь я чувствую, что снова могу дышать, когда мы с Максимо потягиваем по стакану скотча в моем кабинете.
— Ты должен перестать позволять ему доставать тебя, Ди, — говорит он, делая глоток виски. — Он выводит тебя из себя, как никто другой.
Я хмуро смотрю на него.
— Это действительно удивительно, Макс?
— Нет, но если ты никогда не собираешься рассказать ему обо всем, что знаешь, тебе нужно найти способ не желать отрывать ему голову каждый раз, когда видишь его. Прошло шесть лет.
— Я не могу противостоять ему. Ты знаешь, что я не могу, — огрызаюсь я на него.
— Да, — добавляет он, кивая головой.
— В любом случае, это больше, чем просто это. Это все остальное, — говорю я с тяжелым вздохом. — Он… многое.
— Я понимаю, Д. Он великий Сальваторе Моретти, — он ухмыляется мне, и это снимает напряжение.
  
Мои плечи расслабляются, и я откидываюсь на спинку стула, позволяя голове откинуться назад, чтобы облегчить тупую боль между лопатками.
— Ты видел своего гостя с сегодняшнего дня? — он спрашивает.
— Нет. Я не думаю, что она выходила из той комнаты весь день.