Аспирант. Москва. 90-е (СИ)
— Как скажешь. Ну, вещих снов!..
И вернулся к себе. У мамы с сестрой выражения лиц были немного странноватые, и я без напряга разгадал, что родительницу до самых душевных глубин разбирает — кто же эта загадочная особа, предъявившая моей довольно чопорной маме одну-единственную и малоприличную часть тела?.. А Юля по-прежнему урезонивает маму, объясняя, что сын уже большой, имеет право на тайны личной жизни, и вовсе не все из нее родителям нужно знать… В общем-то да, в данном случае девятнадцатилетняя девчонка оказывается житейски мудрее взрослой женщины. Но это и не странно, если учесть, что женщина — мать, и фокус взгляда на меня у нее совершенно иной, чем у всех прочих людей на свете…
— Сынок! — всполошилась она. — Мы же тебе покушать привезли! Давай-ка перекусим. Разогреть ведь это можно?
— Конечно.
Эх, мама, мама! Все я у тебя недоросль…
Не знаю, какие мысли владели моими родными женщинами, но провиант они приперли точно такой, какой советские люди привыкли брать в дальние поездки по железным дорогам: вареные курица и яйца, помидоры-огурцы, нарезки домашних пирогов с капустой и яблоками… Ну, в общем-то, все качественное, вкусное. И Петино клубничное варенье пошло в самый цвет. Я вскипятил чай, и мы прекрасно, с отменным аппетитом поужинали, оживленно обсуждая завтрашний день. Из рассказов сестры я понял, что у их курса в училище какая-то практика, и она организована так хитро, что у будущих фельдшериц образовались пара свободных дней. А мама взяла на работе законные отгулы (она работает в областном Статистическом управлении) — и вот они решили навестить меня. А главное все-таки в другом: Юля давно жаждала пройтись по Арбату. Может показаться странным, но, живя, в общем-то, в шаговой доступности от Москвы, никогда она еще не была на этом легендарном месте, прославленном, как пространство свободы, раскованности, зари новой жизни, что ли, на рубеже двадцать первого века…
— А правда, что там и знаменитые артисты выступают? — с затаенным пиететом в тоне спрашивала сестренка. — «Комбинация», Алена Свиридова?..
— Я не видел, — усмехнулся я. — Но кто знает.
— А стена Цоя?.. — вопросила Юля с еще большим придыханием.
— Есть, — я кивнул. — Увидишь.
Странное чувство я испытывал во время разговора. Ведь я смотрел на своих родных глазами человека будущего. Строго говоря, я был старше их, и сейчас видел не столько маму, сколько интересную, эффектную женщину средних лет… Ну, а сестра была такой же, какой осталась в памяти, и никакой временной и возрастной дистанции между нами я не ощущал. Юля очень похожа на маму, но все же с неизбежным генетическим сдвигом. Мама — темноволосая, между шатенкой и брюнеткой, с первыми седыми прядками в волосах, что ее никак не старило, а напротив, придавало некий элитарный шарм. А сестре при совершенно маминых лице и фигуре досталась папина светлая масть — она выросла в светло-русую «почти блондинку», с очень пышной, роскошной гривой, накрывшей пол-спины…
Я смотрел, и сердце слегка щемило. Ведь сволочная тварь, маньяк, он был какой-то извращенный эстет. Выбирал в толпе очень красивых молодых девушек. Самой старшей было тридцать два, но выглядела она, на свою беду, лет на семь моложе. Типаж самый разный. Это могли быть и блондинки, и брюнетки, и рыжие… И вообще всякие. Высокие и не очень, стройные, атлетичные, упитанные… Видать, эту нечисть цепляла, прожигала, сводила с ума юная женская красота в любом обличье.
Ну нет! — резко сказал я себе. Молча. Лишь зубы стиснул. Не бывать этому! Я буду не я, если не найду эту сволочь и не уничтожу ее. Может, и не физически, нет. Пусть гниет в тюрьме до скончания своих поганых лет. Я возражать не стану. Лишь бы навсегда нейтрализовать мразь, уволить ее из человечества. То есть морально-то он уволил себя сам, а я должен поставить точку. Очистить мир от адского исчадия.
Не знаю, отражалось все это на моем лице или нет, но беглые мамины взгляды я на себе ловил. Может, она и о другом думала. Может быть. Допускаю, что ее душу раздирало любопытство на предмет ускользнувшей незнакомки… Но вскрыть тему мама так и не решилась. Подозреваю, в первую очередь потому, что в этом случае немедля бы огрызнулась дочь.
Так или не так — в любом случае мамины умозрения вылились в лирическую сентенцию:
— Да, мои дорогие Юрочка и Юлечка… Как вы быстро выросли, уму непостижимо! Совсем взрослые люди со своей жизнью… Сейчас вам это сложно понять! А вот сами станете родителями, вспомните мои слова. Вы растете незаметно, а мы, папа с мамой, все живем прошлым, все нам кажется, что вы маленькие…
— Психологическая инерция, — со значением объявила будущий медик.
— Наверное, да, — мама вздохнула. — Знаете, мы с отцом иногда вот так вдвоем между собой толкуем: а где наши маленький Юра, где малышка Юлечка? Ведь вчера только в колыбельках лежали, бегали по квартире!.. Ведь нет их, исчезли куда-то. Годы унесли… И не вернутся никогда. Есть Юрий Михайлович, кандидат наук. Юлия Михайловна, фельдшер «Скорой помощи». Совсем другие люди…
— Гм! Ну, пока еще не кандидат…
— Да и я еще не фельдшер! И не «Скорой помощи», с чего ты взяла? — рассмеялась сестра. — И потом, что значит: совсем другие люди⁈ Какие другие? Я твоя дочь, была, есть, буду. На всю жизнь! И я люблю тебя все так же, как тогда, как в детстве. И буду любить! И еще сильней!
Она схватила маму в объятия, расцеловала жарко, звонко, я тоже засмеялся, но заметил, как мамины глаза заблестели слезой.
Конечно, мама постаралась незаметно, замаскировав под поправку прически, провести рукой по глазам, а мы с Юлей сделали вид, что не заметили этого. И вообще, нам троим стало так тепло, уютно, по-семейному, мы пустились болтать о всяких милых пустяках, и доболтались так до ночи.
Я заметил, что сестренка стала сонно моргать и клевать носом. Да и я испытал наклон к подушке…
— Все, родня! — решительно сказал я. — Отбой! Завтра встаем произвольно, но не очень поздно. Завтракаем — и на Арбат! Продукты в холодильник.
Так и сделали. Вечерний туалет занял у нас совсем немного времени, при этом женщины явно уже изнемогали от усталости и на мир смотрели туманным взором… Я вынул из стенного шкафа запасные подушки, покрывала, постельные принадлежности, обеспечил относительный комфорт и пожелал спокойной ночи. Сам же перебазировался в «трешку».
Петя, похоже, давно уснул. Спал мирно, негромко похрапывал. Я даже включил настенный бра, не нарушив аспирантского сна, посмотрел на бутылку, где обреталось немногим больше ста граммов… Решил — нет, хватит, завтра под вечер тяпну. Петька парень глубоко порядочный, он без меня к спиртному даже не прикоснется. И завалился на кровать без простыни и наволочки. И вырубился.
Наутро, открыв глаза, я обнаружил, что Петя уже сидит на кровати, правда, сонный и лохматый, вяло потирая ладонью затылок. А на лице нечто вроде вселенской скорби.
— Доброе утро, Петросян, — сказал я. — Ты что какой-то невеселый? Похмелиться не хочешь?
— Нет, — равнодушно отказался кейнсианец. — Но с твоего позволения, вечерком немного приложусь.
— Да что ты, Петергоф, какие вопросы!.. А который час, скажи-ка на милость?
Волков глянул на часы-браслет, в которых, похоже, и спал:
— Скоро девять.
— Так.
Я тоже поднялся и отправился будить дам. Они, впрочем, проснулись, только не встали. Лежали, тихонько переговаривались о домашних делах, от которых я за год пребывания в Москве уже немного отвык.
— Привет, драгоценные родственники! Ну что, Арбат ждет?.. Умываемся, завтракаем и вперед!
И примерно через час мы вышли. Путь к станции метро лежал через газетный ларек… Но в нем оказалась Света, старшая, и я еще раз подивился тому, насколько сестры не похожи. Светлана выглядела угловатой, и не то чтобы угрюмой, но какой-то деревянной, что ли. Без эмоций, без улыбок, без всякого обаяния… Ни на грош не было в ней той мягкой, волнующей женственности, что в Кате. Такое впечатление, что природа сэкономила стихию «инь» на старшей сестре, чтобы щедро опрокинуть двойную порцию на младшую. Какой-то непонятный нам, смертным, метафизический замысел…