Простодушны и доверчивы (СИ)
— М-да, — хмуро выдохнула бабуля.
Лёка посмотрела на обладательницу кнута-самобоя и обалдела.
— Не может быть, — воспротивилась она увиденному. — Ересь какая-то.
— Но, факт, — буркнула безответственная опекунша несовершеннолетней внучки.
— Мы просто надышались какой-то дряни, — упорствовала Лёка, категорически не желая поддаваться и попадаться.
— В жизни всякое бывает, — философски проворчала Лада Всеславна, супясь и что-то обдумывая.
— И такое всякое? — едко парировала Лёка, ткнув пальцем в принявшуюся безобразничать сестру.
На которой вместо джинсов и майки с жилеткой, вдруг — как говорится, откуда не возьмись — оказался славянский фольклорный прикид. Причём, времён Царя Гороха: не сарафан с кокошником, а длинное платье-рубаха. Что называется, посконно-домотканое, допотопно скроенное, скупо украшенное по плечам тонкими полосками примитивной вышивки.
Зато на шее преобразившейся девы болтался увесистый с виду золотой обруч. Местами незатейливо перекрученный и пускавший во все стороны солнечные зайчики. А голову — с которой сдуло и косынку и аккуратно скрученный шишак под ней — буквально утопило в роскошной копне художественно распатланных волос. Причём, из светло-русых они мгновенно перекрасились в платину — что ни говори, на редкость удачно.
— На локоть вытянулись, — придирчиво отметила бабуля, следя за резвящимся дитяткой. — Вон, аж до колен болтаются. А цвет ужасный! — категорически заявила она.
— Я ей, что ли выбирал? — опешило чудо-юдо, с некоторой опаской уходя с траектории полёта бесноватой девицы в рубахе.
А также, длиннющего кнута в её руках: не простого, а натурально огненного. Ветка в рубахе носилась по поляне, как оглашенная — причём совершая невероятные по длине прыжки. Сверкая заголявшимися едва ли не по пояс ногами, и зависая в воздухе чуть дольше обусловленного гравитацией.
Всё бы ничего, если бы не пара моментов. Во-первых, трусы пропали вместе с прочей одеждой — что, впрочем, не смущало даже дедулю. А, во-вторых, выписывавший кренделя огненный кнут наводил на неуютные мысли о лесном пожаре. Хотя его кручение-верчение изрядно завораживало.
Лада Всеславна с детства приучала внучек правильно принимать необратимость необратимого: мол, что случилось, то случилось. В принципе, привычка сработала и сейчас: Лёка внутренне обмякла, неохотно приняв свершившийся факт. И всё-таки, кое с чем так просто смириться не могла:
— Ба, почему ты поддалась? Не рассказывай, что мы не могли этого избежать, — потребовала она ответа на правах уже взрослого человека, разделявшего тяготы семейного быта.
Имевшего работу и приносящего в дом «копейку».
— А ещё обижаешься, что мы с дедом дразним тебя пол-полушкой, — как-то устало и грустно пробормотала бабуля.
Полуженщина, полу-ребёнок — короче, ни то, ни сё. Честно говоря, Лёка и сама про себя знала: выросла, но пока толком не повзрослела. Хотя и принято считать, будто сироты взрослеют много раньше избалованных родителями сверстников.
Правда, её детство нельзя назвать тяжким: денег достаточно, любви хоть залейся. Давно погибших папу с мамой заменили бабушка с дедушкой. В некотором смысле лично на ней это сказалось благотворно: её растили те, кому было чему научить. У кого вдоволь на это времени. Её любили так, как любят только внуков.
Короче, никакой мотивации для сверхзвукового взросления. И в свои двадцать пять она реально полуженщина, полу-ребёнок — пол-полушка во всю голову.
— Значит, не могли? — уныло пробормотала Лёка, проследив взглядом за очередным прыжком визжащей от восторга сестры.
— Не отпустил бы, — сердито покосилась бабуля на ликующее чудо-юдо.
Который присоединился к Ветке в её безумных экспериментах над собственным новым телом. И, видимо, над обновлённым духом — чем бы случившееся ни было. Эта парочка — кстати, как-то подозрительно быстро научившаяся понимать друг друга с полувзгляда — от души бесилась. То ныряла рыбками в тонкие огненные кольца разыгравшегося кнута-самобоя, то прыгала через него, как через скакалку.
— Что старый, что малый, — проворчала бабуля, всё ещё сердясь.
— Что будем делать? — вздохнув, спросила старшая сестра, всей душой не желавшая потерять младшую.
А эта угроза надвигалась так же неотвратимо, как обращение Ветки во что-то непонятное. И бабуля всё сразу же поняла:
— Тебе решать.
Обронила, словно невзначай, будто что-то обыденное. Не посмотрела на внучку, не взяла за руку — как всегда, когда у той было пакостно на душе.
— Не отпускать же её… одну, — пробурчала Лёка, зная, что иначе просто не сможет.
Встрепенулась, вздёрнула подбородок и гаркнула:
— Эй, ты! Чудо лесное!
Дедулька вмиг оказался рядом. Не подбежал, не подлетел — просто пропал там, где секунду назад скакал козлом, и возник прямо перед ней:
— Ну? Чего тебе?
В голове всё роилось, трещало по швам. Подходящие слова никак не складывались во что-то нужное и важное. Ветка в очередной раз взвизгнула, подлетая вверх, и хлестнула кнутом по сосне. Ствол — втрое толще самой баловницы — постоял несколько мгновений, словно осознавая: что же такое над ним сотворили? А потом медленно качнулся и принялся заваливаться на товарищей. Оставшийся пенёк был идеально гладким — практически отполированным.
— Ну? — нетерпеливо и строго понукнул Лёку неопознанный герой древней сказки.
— Принимаю, — вспыхнуло в памяти так остро, что она зажмурилась.
А потом открыла глаза… и ничего такого-растакого не почувствовала. Просто в её зажатом кулаке появилась какая-то вещица. Лёка вопросительно посмотрела на бабулю. Та махнула рукой:
— Давай. Чего уж там. Назад всё-равно не повернуть.
— Интересно, — несмело разжала она кулак, поднося свою чародейную вещицу к глазам.
Это был изогнутый крутой дугой полумесяц. Или серп длиной где-то с мизинец. То ли серебряный, то ли платиновый, то ли ещё какой-то. Не из цельной пластины, а согнутый из тонкого прутика.
— И тебя признали, — с придыханием пробормотал разносчик чудес. — Вишь, как мне повезло? Дождался-таки. Домучился. Ну? — встрепенувшись, нетерпеливо притопнул он. — Чего встала столбом? Доставай уже, не томи.
И вдруг…
Глава 1
Срамна юдоль
— У-у! Логовище змеиное, — прогундосил невзрачный старичок в серой футболке, серых вытертых до белизны джинсах и серой же бейсболке, с которой беспощадно соскребли какую-то надпись. — Туды вас вдоль, в горящу смоль, срамну юдоль, хазарску неволь. Поперёк, наперекосяк да с вывертом! В зад, смрад, чад да смертный хлад! Чтоб у вас повылазило…
Он прилип носом к окну автобуса, таращась белыми, как бельма глазами на высокое здание с огромными тонированными окнами во всю стену. Сплошь изрытое морщинами лицо куксилось, ещё больше старя гневливого дедка. Реденькая пегенькая бородёнка смешно топорщилась, косица на затылке встала торчком, сводя на нет впечатление от его нешуточного ядрёного бешенства.
— Угомонись, — тихонько потребовала Лёка, пихнув локтем разбуянившегося искателя
правды.
В принципе его скла́дные проклятья ей понравились — особенно про «срамну юдоль»: жизненный путь, напичканный жуткими тяготами и сплошным позорищем. От такого, если сбудется, одно спасенье: в гробу. Всё остальное приходяще и уходяще — даже хазарская неволя, из которой можно дать дёру.
Свирепый златоуст мигом угомонился. Сложил сморщенные узловатые руки на коленки — паинька, да и только. Безукоризненное послушание было, пожалуй, единственным его достоинством — жаль, включалось произвольно и бессистемно. А когда включалось, надолго дедка не хватало.
Для этого требовалось занимать его бесконечными разговорами. Всё равно о чём: он в информативном смысле всеядный. И — как с удивлением обнаружилось вскоре после знакомства — весьма хорошо ориентировался в современном мире. Для чего периодически выбирался из своей глухомани к людям — Бог ведает, сколько тысяч лет с тех пор, как перестал быть человеком.