История любовных побед от Античности до наших дней

Мужчины с не меньшим рвением культивируют новый имидж — внешность живого мертвеца. Так юный Лист с его ореолом одиночества, сопровождаемый к тому же молвой, будто он готовится стать священником, соблазняет графиню д’Агу. «Высокого роста, исключительно хрупкий, с бледным лицом и большими зелеными, как морская глубь, глазами, где мелькали стремительные вспышки, будто луч, в котором загорается волна, черты страдальческие и исполненные мощи, выражение отрешенное, тревожное, словно у привидения, когда раздается бой часов, возвещая, что пора вернуться в царство теней». Таким она увидела его на концерте. Как друг дома, он озадачивал ее то мрачной и злой миной, то сардоническими замечаниями, то внезапными трогательными порывами. Однажды от язвительных слов молодого пианиста на глаза графини навернулись слезы. Прекрасный повод для признания, романтичнее не придумаешь. «Внезапно упав к моим ногам, обняв мои колени, он голосом, которого я и поныне не могу забыть, стал умолять о прощении, устремив на меня глубокий, страдальческий взор. Это прощение, дарованное в жарком объятии, было взрывом любви, признанием, взаимной клятвой любить друг друга, любить безраздельно, без меры и конца, на этой земле и на небесах, в вечности!..» «Робость и опасение показаться смешным вынуждали его к сарказ-мам, которыми он сдерживал свою страсть, вдруг вырвавшуюся наружу, едва он дал себе волю». В предвидении мучительного первого шага держать свою страсть в узде, пока она не станет неодолимой, — это способ придать отваги самому робкому влюбленному.
    
ЦИНИЗМ И РОМАНТИЗМ
 
Бояться слишком возвышенных притязаний значит отступать перед необходимостью большой траты сил. Экзальтированный человек искусства — фигура романтическая, но к ней понятие романтизма не сводится. Робкий влюбленный по большей части буржуа, человек солидный, к любви относящийся не столько со страстью, сколько опасливо или цинично. Не желая иметь ничего общего с аристократическим легкомыслием, новые финансовые и коммерческие элиты предпочитали серьезные разговоры салонному острословию, благо последнему их никто не научил. Эти люди утратили искусство болтать с женщинами. По крайней мере, они сетовали на это. Любовь и галантность исчезли во Франции; «женщины стали для мужчин всего лишь чем-то вроде антракта в ряду прочих удовольствий — поводом чуть помедлить между верховой прогулкой по лесу и ужином в парижском кафе», — писала Стефани де Лонгвиль. В лучшем случае за ними еще могли приударить, как положено, какие-нибудь обломки старого режима: престарелые дядюшки выступали в роли первых любовников, в то время как их племянники «кроме политики и геометрии, и поговорить ни о чем не умели».
Молодые люди и сами предпочитали оставаться в своей компании. «Несомненно одно, что во всех салонах Парижа — неслыханная вещь! — мужчины и женщины разделились на две группы и — одни в белом, как невесты, а другие в черном, как сироты, — смотрели друг на друга испытующим взглядом», — пишет в «Исповеди сына века» Альфред де Мюссе. Все страсти обращены преимущественно к политике. Мишле опасается, что скоро это будут уже не два пола, а два племени. «Наполеоновская система воспитания, — напоминает Пьер Моро, — при которой обучение мальчиков и девочек происходит в разных направлениях, подготавливает почву для будущих раздоров и неизбежных недоразумений. Она вынуждает два пола жить в двух мирах, не знающих друг друга».
Эти «добрачные мужские кружки», где парни варятся в собственном соку, спорят и курят, сложились поначалу в городах: всякого рода клубы, объединения, научные общества приохотили их к мужским застольям, характерным для той эпохи. Жизнь в коллеже, потом в конторе выработала у мужчин привычку обходиться без женского общества. Затем благодаря появлению велосипеда, сократившего расстояния, та же эволюция коснется сельской местности: молодые люди оставили обычай предпраздничных бдений ради вечеров в кабаре. Религиозные братства, рекрутские наборы, так называемые «похороны холостой жизни» тоже внесут свой вклад в становление замкнутых мужских сообществ.
Этим общественным разломом объясняется особый успех, которым стали пользоваться руководства по обольщению. Молодые люди, отрешенные от традиций галантности, должны были всему учиться заново с тех пор, как приобрели «эту фламандскую манеру вместо угождения нашим красавицам пускать им в лицо клубы дыма, не умея поговорить с ними ни о чем, кроме охоты и лошадей», — замечает автор «Искусства ухаживания». Девицы из хороших семей со своей стороны, по-видимому, были еще менее готовы к общению с молодыми людьми. Оно могло происходить исключительно на публике и под бдительным присмотром компаньонки. Разговоры — только под контролем, письма попадали в руки девушки не раньше, чем их прочитывали старшие… Этой молодежи позволяли перекинуться словом не иначе как в видах заключения брака, а если все же хотелось испытать большую любовь, надо было сперва научиться понимать друг друга.
Как пережить любовную историю тем, кто даже заигрывать не умеет? Выстраивание мизансцены берут на себя родители. Пресловутое цунами сентиментальности — это прежде всего лицемерие широчайшего охвата. В 1830 году «девушке на выданье» не полагалось знать, что родительское решение насчет ее судьбы созрело лет десять назад: ведь следовало считаться с модой на брак по сердечной склонности. Итак, молодому человеку дозволялось обольщать свою суженую. И вот он покидает свой жокей-клуб, отправляется на бал, где на все танцы приглашает только ее, во время прогулок по лесу, гарцуя верхом, кружит возле ее коляски, «короче, шесть месяцев подряд он упражняется в том безупречном лицемерии, которое нам вдалбливают силой с колыбели до брачного контракта», — замечает Анна Мари в очерке «Девица на выданье». Будучи приглашен в загородный дом родителей невесты, жених исправно влюбляется, парочке дают поворковать «месяца три — чуть больше или немножко меньше», и к финалу девушка тоже начинает думать, что влюблена, пишет современница. Вогнав обольщение в столь жесткие рамки, его таким образом заставили служить матримониальной политике старшего поколения.
Некоторые руководства по соблазнению провозглашают это открыто: когда вы добились того, что стали вхожи в дом, вы уже «на пороге Гименея». Время, которое вы посвящаете девушке, знаки внимания, предупредительность теперь позволят преобразить в любовь «то почтение, каковое она питает к тому, кого ее родители предназначили ей в мужья». По видимости это может сойти за чувствительность во вкусе времени: галантное обхождение, умильные речи, взоры, а «если потребуется», и краска ланит. Однако, хотя родители направляют дочерний выбор, они уже не навязывают его в приказном порядке. Что до девушек, у них заметна даже тенденция ненавидеть тех, кого им велят полюбить… если вообще их замечают! Так, Полина де Брольи с большим запозданием узнает, что в 1906 году сидела в конце стола рядом с возможным претендентом на свою руку, хотя ни слова ему не сказала, очарованная краснобаем, который что-то в этот момент вещал. И еще, что турист, якобы случайно встреченный во время их пребывания в Риме, также заручился согласием ее родителей на это знакомство.
В эту эпоху, когда добродетельные буржуа только и делают, что долдонят о морали, а поэты воспевают неземную любовь, руководства по обольщению проповедуют, в сущности, парадоксальный цинизм. «Часто меняйте своих идолов, но никогда — божество, у моей секты символ веры таков», — на первых же страницах возвещает Алуа, «апостол непостоянства». Его «Искусство ухаживания» — сборник советов, как соблазнять замужних, он учит обманывать женщину, чтобы лечь с ней, а отнюдь не домогаться брака. Когда вера в любовь утрачена, нравственных запретов более не остается.
  
«Человеческая комедия» буквально кишит такими беспардонными охотниками за наслаждением. Для них-то «солнечный удар» сводится к физическому возбуждению, которое объясняется животным магнетизмом, но для их жертв это все еще потрясение душ, отмеченных печатью Рока. Когда де Марсе встречает «златоокую девушку», от удивления на нее нападает ужасающий припадок чиханья. «Я часто вызывал эффект наподобие этого, род животного магнетизма, который становится весьма могущественным, если взаимное влечение соответственно заострено», — комментирует молодой человек. Но каждая черта этой девушки, казалось, кричала: «Вот и ты, мой идеал, герой моих помыслов, моих дневных и ночных грез».