История любовных побед от Античности до наших дней

О романе и речи не было: когда Мезонруж, уступив их просьбе, дал им возможность издали посмотреть друг на друга, оба отнюдь не пришли в восторг; в последующих письмах они иронизируют над своим разочарованием. Переписка наладилась, а они с трудом находят, что бы еще сказать. Тем не менее эта безобидная забава в конце концов приносит свои плоды. Молодые люди начинают увлекаться друг другом. Участие во всем этом тюремщика становится обременительным. И вот уже шевалье, чтобы объясниться с мадемуазель Делоне, тайком взламывает дверь ее камеры. Такое нарушение запрета добавляет ему очарования. Он говорит ей о «серьезной привязанности, доселе скрываемой за легкомысленной болтовней, коль скоро иные письма ему бы не позволили передавать», — как напишет она впоследствии в своих «Мемуарах». Риск, на который он пошел ради свидания с ней, ее убедил. Зная, что времени им отпущено мало, она не протестовала, когда он принялся изливать свои чувства. «В любом другом месте я бы еще долго отказывалась его выслушать и уж тем паче ответить, но здесь, где, добившись встречи, не знаешь, удастся ли еще когда-нибудь увидеться, за час высказываешь то, что при иных обстоятельствах, быть может, не высказала бы и за долгие годы». По прошествии лет анализируя свое тогдашнее поведение, она дает понять, что сознание опасности придало наслаждению любовной беседой особую остроту. Когда они с молодым человеком расстались, она написала ему, что отвергает его любовь, но послание дышало мольбой не отступать. В нем был «решительный отказ, однако высказанный в манере, намекающей, что им надлежит пренебречь: он так и поступил». Тогда мадемуазель Делоне почувствовала себя вправе безоглядно предаться страсти: «Я не ставила никаких препон его намерениям». Но увы, по общественному положению шевалье ее сильно превосходил. Несмотря на все клятвы, он, выйдя из тюрьмы, забыл девушку, с которой там развлекался.
  
Тогда, в начале XVIII столетия, понятия о любви и обольщении были тронуты этаким характерным идиллическим налетом. Все начиналось со светской забавы, позволительной молодым людям из хороших семей, свободным от социальных утеснений. Кокетливая болтовня — игра, нимало не нарушающая благопристойности, не предполагающая даже, что эти двое должны друг другу нравиться, не ведущая ни к браку, ни к любовному роману, ни к половой связи. Потому-то лейтенант Мезонруж, истинно влюбленный, не увидел в происходящем повода для беспокойства. Однако случайные обстоятельства и авантюрный оттенок этой галантной игры превратили пустую болтовню в обольщение. Еще оставалась возможность сдержать нарождающееся чувство, но мадемуазель Делоне, поверив в искренность шевалье, дает волю страсти, а в оправдание себе вспоминает платоновское толкование андрогина!
В ту пору обольщение — подобие романной интриги. Это она порождает чувство, а не любовь, ища самовыражения, создает интригу. Признание льстит, но ни к чему не обязывает. Оно должно быть выражено остроумно и не в лоб, а с помощью принятых для этого кодов, которые так или иначе надо приспособить к конкретной ситуации. Так, когда Бернарден де Сен-Пьер, арестованный в Варшаве, был отпущен на свободу благодаря вмешательству супруги обер-камергера Литвы, он счел себя обязанным слегка полюбезничать с нею. «Прощайте, мой узник», — обронила она. «Вы дали мне свободу и сами же отняли ее», — отозвался он, обыгрывая куртуазную тему любовной неволи. Ни он, ни она не были влюблены, не проявляли ни малейшей склонности затеять интрижку, хотя бы мимолетную. Признание здесь не более чем форма вежливости. Бернарден даже считает уместным в своем личном дневнике уточнить: «Это было не всерьез!» Но и виртуоз такого галантного пустословия, вошедшего в литературу как «мариво-даж», может испытать самую неподдельную робость, когда надо признаться в истинной страсти. Тот же Бернарден был тогда влюблен в княгиню Марию Мисник, внимания которой он сумел добиться. «Но при одном звуке ее голоса мой мне изменял. В гостях у нее я мог держаться спокойно, но лишь до того момента, когда был вынужден покинуть ее». И все же в конце концов любовь к Марии Мисник не помешала Бернардену приударить за обер-камергершей, причем весьма успешно. Шутливые признания, искренняя любовь и раскованная сексуальность еще могли существовать порознь, независимо друг от друга.
Руководства по обольщению еще со времен Овидия предлагали простые рецепты, рассчитанные на немедленный успех. Литература порой изобретала сценарии посложнее, где влюбленные достигали своей цели лишь после долгих перипетий. Но это до поры до времени оставалось исключением. Однако XVIII век с его театрализацией любви стал отдавать предпочтение таким терпеливым стратегическим маневрам. Знаменитые соблазнители, как вымышленные (Дон Жуан, Вальмон, Ловелас, Версак), так и реальные (Казанова, Ретиф де Ла Бретонн), суть прежде всего актеры до мозга костей, претендующие на роль великих знатоков души человеческой, в особенности женской. Они сделали из любовного завоевания настоящее искусство, научившись играть на ее струнах, как на музыкальном инструменте.
И разумеется, они уподобили его также воинскому искусству: в ту эпоху любовный словарь больше чем когда-либо заимствует выражения из военного лексикона. «Опасные связи» — не что иное, как «изнурительные кампании» и «искусные маневры», ведущие к «капитуляции» мадам де Турвель и «победе», чтобы не сказать «триумфу» Вальмона. Ловелас в «любовной войне», уподобясь саперу, прибегает к «подкопу». Если некогда у Корнеля Химена хотела быть всего лишь «завоеванием» Родриго, то этим она давала понять, что станет его супругой не из любви, а только доставшись ему по праву победителя. И Сид гордо отвечал на это: «Я прихожу сюда не за добычей бранной». Веком позже значение того, что дотоле могло определяться как «бранная добыча», упростилось до банального «любовница».
Этому искусству завязывания интриги со сложной стратегией литература обязана своим исключительным влиянием на эволюцию человеческих взаимоотношений. Ее герои более чем когда-либо стали восприниматься как пример для подражания. По крайней мере, так принято думать. Скажем, молодой Стендаль и не скрывает, что рассматривает Мольера, Лабрюйера и Лакло как наставников в искусстве соблазна. «У любви есть свой церемониал; наши единственные наставники в этой области — романы, которые мы читаем». «Опасные связи» стали для него учебником любовной стратегии. А Луи Симон, вспоминая любовную драму, пережитую в 1765 году, без колебаний сравнивает ее с перипетиями, вычитанными из книг. «Я прочел немало любовных романов, — пишет он, — но ни в одном не нашел истории столь горестной».
Слово «интрига» особенно подходит к мизансценам, которые разыгрывает Вальмон. Это подлинный артист обольщения, который импровизирует перед публикой и, во всех подробностях расписав свои триумфы мадам де Мертей, после падения занавеса выходит раскланиваться. Когда до него доходит, что президентша де Турвель, которую он обольщает, наводит справки о его демаршах, он подыскивает драматическую ситуацию, позволившую ему выставить себя в наилучшем свете, благо в ту эпоху это не составляло труда. На следующий же день он якобы случайно забредает в селение, где как раз описывают мебель бедного семейства, которое не может заплатить подать. Зная, что за ним наблюдает соглядатай, подосланный президентшей, он великодушно погашает долг несчастных. Такой шаг, о котором было доложено мадам де Турвель, побуждает ее уступить домогательствам Вальмона.
В своем отчете, представленном мадам де Мертей, он сам подчеркивает театральность происшествия: «Посреди неумеренных благословений этого семейства я сильно смахивал на героя драмы в сцене развязки». И даже еще добавляет изысканные детали, призванные ублажить только его самого. Он просит поселян, которые рассыпаются в благодарностях, «молить Бога об успехе всех его замыслов», то есть бесчестного соблазнения! Вальмон сам себе публика, это для него еще важнее, чем такие зрители, как шпион президентши или мадам де Мертей. Ловелас Ричардсона тоже считает себя бесподобным комедиантом; что до маркизы де Мертей, она признается, что, «получив в руки это первое оружие, я стала его испытывать. Не довольствуясь тем, что теперь меня было уже не разгадать, я забавлялась, надевая самые разные личины»; она прибегает к слезам, «разыграв эту сцену», в подражание Вольтеровой Заире.