История любовных побед от Античности до наших дней

Особое значение придавалось вечеринкам, но свидетельства, которыми мы располагаем на сей счет, разрозненны и относятся к позднейшему времени. Парни могли, собираясь группами, забредать на фермы, где были заневестившиеся девушки. В Вогезах существовал обычай: можно было узнать, какой прием ожидает подобных гостей, по тому, как уложен навоз перед дверями. Если его чисто сгребли в компактную груду, их приход ко двору, если же нет, пусть отправляются своей дорогой. Чтобы показать им, есть ли у них шансы, также имелись особые символические жесты. Так, девушка, уронившая веретено, ждет, чтобы юноша поднял его. В Финляндии был другой обычай: та, что держит при себе пустые ножны, ждет, чтобы парень вложил в них свой нож. Но все это тоже приемы пассивные, действуя так, трудно показать своему избраннику, что сигналы адресованы именно ему.
  
Лотарингский обряд «препирательства» (le daillement), относимый исследователями к XVI столетию, но бывший еще в ходу в промежутке между двумя войнами прошлого века, — одна из тех вечерних игр, при которых дозволительно скромное заигрывание. Молодые люди, находящиеся за порогом, и девушки, остающиеся внутри жилища, обмениваются игривыми шутками на предмет «любовных торгов»: в ходе продолжительных препирательств они продают друг другу всякие нелепые предметы, которым придается символический смысл. Когда девушек удовлетворяют результаты торгов, они впускают парней в дом, и те принимают участие в вечеринке. Такие словесные игры — не только форма ухаживания, их назначение шире, их ценят и дети, однако подобная игра позволяет выразить чувство, в котором трудно признаться иначе: «Купите с нашей клумбы три букета! Вот маленький жасмин, приятнейший цветок, а я уж полюблю вас на часок; второй букет примите — орхидеи, расцеловал бы вас, да не посмею; фиалки в третьем, и скажу, любя: без памяти я втюрился в тебя!»
Вечеринка, однако, способна выродиться в обжиманья, дерзкие ласки украдкой, которые влекут за собой жалобы в суд: ответчик, мол, «лапал за груди, совал руку под юбки», ответчица «завлекала кокетливыми уловками». Иногда на этой почве завязывались неприятные истории, случаи выхода за рамки дозволенного многочисленны, но «злонамеренности в том нет», — отмечает изучавшая их Арлетта Дофен-Фарж. Конечно, в атмосфере, так густо насыщенной эротикой, кое-кто нарушает неписаные законы чести. Ведь улыбку недолго принять за поощрение, и кому охота обременять себя словесными объяснениями, чтобы это проверить?
Не присутствует ли здесь, в этих скоропалительных случках, наперекор всему некий зародыш любовной игры? Анализ жалоб на совращение, поданных в суд в Лангедоке между 1676 и 1786 годом, дает весьма скудные результаты. Надо отметить, что пострадавшие девушки в большинстве своем служанки и работницы, соблазненные либо своим работодателем, либо кем-то из членов его семейства или лакеев. Многие хозяева при этом обходятся грубым приставанием или прямым насилием, «зачастую пренебрегая правилами настоящего ухаживания». Но некоторые все же снисходят до «более или менее куртуазной преамбулы», до ласк и признаний. Лакеи, слывущие ловкими краснобаями, прибегают к кадрежу охотнее, их примеру следуют сыновья и братья хозяина, а там и он сам, опережая в этом секретарей и приказчиков. Те же, кто считают возможным без этого обойтись, принадлежат к низшим слоям — это землепашцы или ремесленники, «невежественные, неотесанные», двух слов не умеющие связать. Обольщение — привилегия тех, кто не лишен культуры, ведь когда ты образован, тебе ничего не стоит «малость приударить» за своей служаночкой, а уж если она упрямится, взять ее силой.
В чем состоит эта возможность «малость приударить»? Выбор небогат: подарки, обещания жениться (к последнему прибегали только сами работодатели), торопливые уверения. «Вышеназванный Ригаль, в прошлом аббат, ныне студент в Тулузе», объявил Туанетте Патинад, прачке, явившейся с выстиранным бельем, что он уже давно ее любит и, «коль скоро они остались наедине… надобно, чтобы она уступила его плотским желаниям», а засим повалил ее на кровать, да и обрюхатил, гласит обвинение. Другие соблазнители и того расторопнее. «Ну, вот тебе три ливра, я хочу тобой попользоваться», — сказано в другом. Брачные посулы и подарки — две грани той же логики: девичья честь имеет свою цену, свадьба — тоже плата. Когда разница общественного положения слишком существенна, чтобы можно было поверить брачному обещанию, жертва может получить такую добавку к своему приданому, чтобы у будущего жениха отпали все сомнения.
Таким образом, брак, в том числе в сценах соблазнения, остается на примете у действующих лиц как основная цель, истинная или мнимая. При обольщении уместна деликатность, если речь идет не о заведомо случайных интрижках, а о «честных намерениях». Следует различать пресловутую грубость крестьянского мира в отношении мимолетных связей и ту сдержанность, если не робость, которую крестьянин проявляет там, где речь заходит о выборе спутницы жизни. А ведь здесь только ему, мужчине, полагается сделать первый шаг. Когда в 1765 году Анна Шапо влюбилась в Луи Симона, она четыре месяца искала предлог, чтобы привлечь к себе его внимание. В конце концов ей пришлось открыться опытной женщине, которая взяла на себя роль посредницы. Зная, как делаются такие дела, она заговорила вовсе не о любви, а перечислила тех, на чье наследство девушка вправе рассчитывать. Луи Симон вежливо отказался: он успел пережить любовное разочарование, сделавшее его осмотрительным, да к тому же молодому ремесленнику не хотелось связываться с «прислугой».
Анна на том не остановилась и сама перешла в наступление. Она «более не могла сохранять благопристойность, какую девушки обязаны проявлять по отношению к парням», — отмечает Луи в своих воспоминаниях. Она пригласила его прогуляться «к большой Рошели» и во время этой прогулки дала ему понять, что свободна; после этого Луи отважился поцеловать ее на прощание в обе щеки. Но — жест довольно красноречивый — когда она повернулась к нему спиной, он простер ей вслед руку, сжатую в кулак, и тихонько проговорил: «Бедная моя девочка, ты думаешь, я буду с тобой любовь крутить? Тут ты очень ошибаешься». Хоть бы и крутил, мораль была бы спасена, поскольку он после ряда перипетий все-таки на ней женился. Впрочем, на полях своих воспоминаний Луи признается: «Эти слова мне дорого обошлись!»
Ухлестывать за женщиной — задача тем более сложная, что даже самые бойкие говоруны не горазды распространяться о любви. Луи Симон хотя бы прочел несколько романов, бывал в Париже. Своим красноречием он во многом обязан песенкам, что слыхал на Новом мосту. Это отчасти объясняет, почему в своем селении он мог сойти за опасного соблазнителя. Но вот у Мариво поселяне, несмотря на свой хорошо подвешенный язык, в любовных делах скованны, двух слов не свяжут. Таковы Жаклин и Пьер в «Сюрпризе любви»: «Моя милая Жаклин, скажи мне какое-нибудь словечко, чтоб я смекнул, что ты можешь малость потерять разум». — «Ну-ну, Пьер, я ничего этакого не говорю, но чтобы я об этом не думала, так вовсе нет».
Итак, здесь именно грубые жесты свидетельствуют о нежности, по крайней мере в восприятии писателей, которые над этим потешаются. В буржуазной среде, занимающей промежуточное положение между поселянами с их неотесанностью и изысканно-учтивым двором, смесь того и другого придает манерам особый смак. Донно де Визе так описывает маневры юного торговца: «Чтобы показать милой Жаннетте свою любовь, он так сильно пожимал ей руку, что она несколько раз вскрикивала от боли; также он часто не упускал случая наступить ей на ногу, чем причинял немалые мучения». Но в момент прощания он возвышается до мадригала и заявляет, что увидит ее завтра же, «если не умрет от любви раньше».
  
Есть и другие данные, подтверждающие, что речь идет не только о литературной теме, всем известной по мольеровскому «Дон Жуану» (акт II, сцена III). Свидетель на процессе о соблазнении, рассмотренном в работе Мари-Клод Фан, видел, как двое влюбленных «весело болтали, дергали и теребили друг дружку, и по всей их манере вести себя легко было заметить, что между ними любовь». Ретиф де Ла Бретонн противопоставляет этой грубости манер деликатность, присущую его отцу: в первые годы XVIII столетия в Нитри было принято «грабить почем зря ту, которая нравилась, — парни тащили у девушек все, что только могли: их букеты, кольца, футлярчики и т. п.». Эдм, увлекшись Катрин Готрен, приревновал ее к сопернику, который на выходе с мессы вырвал букет из рук понравившейся девушки. Здесь речь идет о жесте заигрывания, который возбуждает ревность соперника, но не гнев галантного кавалера. Он ответил на эту выходку другим жестом: протянул Катрин свой собственный букет. А та отделила от него белые розы для себя, возвратив алые Эдму.