История любовных побед от Античности до наших дней
И наконец, привлекательность этих посланий, которые часто списывали с опубликованных образцов, была безнадежно подорвана из-за их банальности. Эти письмовники, переделки более древних пособий, в основном стали подспорьем для чиновников невысокого разбора. Так, в 1745–1746 годах некто Думерг, регент школ аббатства Кон-Минервуа, строчил пламенные письма, безусловно почерпнутые из книги, Франсуазе, дочке каркас-сонского буржуа. Поскольку отец девушки умер, с просьбой о женитьбе он обратился к ее братьям, однако переговоры затянулись, сторонам никак не удавалось сойтись во мнениях насчет приданого. Тем паче что на горизонте маячила партия повыгоднее. Думерг прям и четок: начинает с просьбы к братьям дать ему решительный ответ, предупреждая их, что готов сговориться с теми, кто предложит больше, а в итоге соглашается на шестьсот ливров наличными с некой мамзель Фиту в придачу. Но все это не мешает ему писать Франсуазе, что, мол, «все мои влечения и склонности побуждают меня любить вас всем сердцем, что я и делаю, ныне и на всю мою жизнь!». Согласно трактовке Мари-Клод Фан, это говорит о том, что «становится хорошим тоном камуфлировать брак по расчету под брак по любви».
Сочинение замысловато-красноречивых писем отныне превращается в род ремесла. Любовная корреспонденция великих и малых мира сего становится заботой мастеров этого жанра. Отсюда насмешки над мольеровским господином Журденом, который сперва просит у своего учителя философии совета, как бы ему объясниться маркизе в любви, а потом отвергает все предлагаемые формулировки, предпочтя собственную: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви». Сам Людовик XIV не обошелся в подобном вопросе без советчика, эту роль при нем сыграл Данжо, написавший за него все послания к мадемуазель де Лавальер. При этом сочинитель мог не опасаться оплошностей, коль скоро последняя, со своей стороны, также обращалась к его услугам, отвечая королю. Как можно принимать всерьез эти салонные фокусы? Любовное письмо во всех слоях общества стало делом профессионалов. Еще Мерсье в своей «Картине Парижа» вспоминает этих публичных писак, к которым служанки бегали к кладбищу Невинно Убиенных Младенцев, прося составить письмецо с любовным признанием: «Каково здесь, среди источенных червями останков тридцати поколений, от которых не сохранилось ничего, кроме пыльных костей, среди трупного смрада, порой достигающего твоих ноздрей, оскорбляя обоняние, видеть, как одни шныряют по лавкам, скупая модные наряды и ленты, другие диктуют любовные записочки». Кармонтель в одной из своих комедий высмеивает некоего мсье Скромника, Примогильного писца, большого доку в амурных делишках.
Впрочем, и XIX век не перестанет употреблять (порой не без злоупотребления) в своей сердечной практике любовные письма и книжки, где собраны их образцы. Рассматривать еще и эту продукцию детально не буду, коль скоро результаты такого анализа почти не отличались бы от тех, что приведены выше. Специфика любовной переписки после 1900 года изменится оттого, что почтовая открытка станет все успешнее конкурировать с многословным посланием: фразы резко сократятся, стереотипные формулировки, отпечатанные на обороте, облегчая признание, сделают его еще более банальным за счет новых клише большой любви.
ОТ КАРЕТЫ ДО АВТОМОБИЛЯ
Каретные приключения — так Кребийон-сын («Ночь и мгновение») определяет эти ситуации, когда влюбленным, притиснутым друг к дружке в тесном экипаже, кажется, будто они одни на свете, всецело отданные во власть своим безумствам. Несомненно, подобная интрижка не нова, она восходит ко временам изобретения колеса, но именно в классическую эпоху благодаря прогрессу как в искусстве обольщения, так и в изготовлении карет (в особенности надобно отметить появление рессор!) перед соблазнителями открылись новые возможности.
Они не преминули ими воспользоваться. В Париже при Людовике XIII карета подчас одновременно давала приют даже не одной парочке, озабоченной тою же надобностью. В Мадриде конца XVI столетия мужчины подстерегали на Прадо кареты, где ехали женщины, цеплялись за дверцу, бросали им цветы или брызгали духами. «Если же им это позволяли, они входили в кареты прелестниц». В Лондоне интимная обстановка фиакра позволила Сэмюэлю Пипсу набраться дерзости настолько, чтобы взять Бетти Митчелл за руку, притом после упорных, но тщетных ухаживаний. И все сладилось в два счета: она руку отнимает, он завладевает ею вновь весьма решительно, и так мало-помалу ему удается вложить в ее голую, без перчатки ладонь свою «штучку». Еще несколько слабых попыток освободиться, и Бетти окончательно уступает. Триумф, впрочем, не продлился долго. Едва прибыли на место, она сказалась больной, и соблазнителю пришлось потратить еще месяц, чтобы добиться своего.
Экипаж удобен для минутных безумств. Путешествие оставляет за скобками мир и счет времени, в дороге забываешь, чем и как живешь в реальности. Казанова убедился в этом в Лондоне, когда однажды, увлекшись танцами, но особо не стремясь к победам, припозднился в Ренлее. К полуночи кучеру это надоело, и экипаж уехал. Из затруднения Казанову вывела красивая женщина, предложив место в своем экипаже. Кавалер в ответ, игриво представившись, принялся осыпать ее руки поцелуями, потом решился чмокнуть в щечку, в губы, а там и «представил ей недвусмысленное доказательство того пыла, который она разожгла» в нем. Он льстил себя надеждой, что пришелся даме по душе, однако своего имени она назвать не пожелала. Спустя несколько дней он случайно повстречал ее снова, но она притворилась, будто знать его не знает, когда же он имел дерзость напомнить ей о Ренлее, бросила: «Я прекрасно вас помню, но мгновение безумия — не повод для знакомства».
Пипс и Казанова — дамские угодники, они пускают в ход все приемы своего искусства нравиться. Их опыт не может стать всеобщим достоянием. Но в XIX веке фиакр разжигал эротические фантазмы не только у них. Например, на рисунке Е.-Ж. Пигаля мы видим молодую парочку, которая просит кучера «ехать все время прямо», хотя заметно, что сами-то они так и норовят свернуть с прямой стези добродетели. Когда в Руане Леон уговаривает мадам Бовари сесть с ним в фиакр, он ссылается на то, что «в Париже все так делают». Как бы то ни было, кучер все не возьмет в толк ни что творится у него за спиной, ни «что это за страсть — двигаться без передышки». После нескольких напрасных попыток умерить резвость своих пассажиров он покоряется неизбежному и целый день катает их по всему городу: «Он впал в глубокое уныние и чуть не плакал от жажды, от усталости и от тоски». Уж не в их ли честь Леон Ксанроф, автор песни «Фиакр», назвал Леоном кавалера, который, едучи в карете, позабыл снять пенсне, воздавая должное своей красавице?
Флобер, по-видимому, прав: парижские кучера, не в пример провинциальным, были в курсе дела, а то и выступали в роли пособников, приветствуя парочки ироническим замечанием: «Ладно, ребята, вы только, сделайте одолжение, потом переверните подушки». А уж если у кого в распоряжении собственный экипаж, приватность гарантирована. Вот и у Марселя Пруста Сван, пользуясь милостями некоей «маленькой работницы, свежей и пышной, как роза», каждый вечер подкарауливал ее на углу улицы и проводил в ее объятиях всю дорогу до дома Вердюренов, где его ждала Одетта. Вспомним также, что не где-нибудь, а именно в экипаже Одетты он осмелился, снова и снова поправляя орхидеи-каттлеи, благодаря повторным соприкосновениям в первый раз достигнуть вожделенной цели. Что до викторианской Англии, чье показное целомудрие лишь еще больше распаляло воображение ценителей любовных утех, там для этих целей использовался двухколесный кеб, род двухместного фиакра, пассажиры коего «в туманные ночи могли избежать посторонних взглядов так же легко, как если бы они прятались в корзине для салата», — пишет Тернер, автор книги «История любовной тактики». Стоило только войти в подобный экипаж, как самый этот факт уже будил романтические идеи в головах парочек, а видавший виды возница по опыту знал, когда надлежит трусить бодрой рысцой, а когда едва тащиться по теневой стороне улицы.