История любовных побед от Античности до наших дней
Для мужчины же похвальна привязанность скорее к добродетели своей дамы, нежели к ее красоте. Достигнув предельной высоты помыслов, он мог воспылать любовью, ни разу не увидев женщины, плениться ее репутацией понаслышке — тогда, по крайней мере, у него была уверенность, что никакие притязания со стороны органов чувств не замутят его любви. Такая «любовь издали» — старинная тема, пришедшая из испано-арабской поэзии в провансальскую еще во времена первого трубадура, Гильо-ма IX Аквитанского. Однако тот, кто дал ему имя и дворянские грамоты, — Джауфре Рюдель, принц Блейский, влюбленный в графиню Триполитанскую «по причине ее доброй славы, что дошла до него через пилигримов, возвращавшихся из Антиохии». Согласно его полулегендарной истории, он сложил множество песен в ее честь, а потом отправился в паломничество, чтобы посмотреть на свою даму.
Добравшись до Триполи, он заболел и слег на постоялом дворе, где его приютили как умирающего. Когда графиня узнала об этом, она поспешила к его изголовью. В объятиях той, кого он ни на миг не переставал любить, Джауфре испустил дух, возблагодарив Создателя, позволившего ему взглянуть на нее хоть раз. Шесть поэм, оставшихся после него, вызвали значительный отклик: В них увидели восторг небесной любви, не ищущей иного воздаяния, кроме восхождения к высотам любви божественной через отречение от плотской страсти, а то и экстаз любви мистической, обращенной к духу, что пребывает на небесах.
Чтобы соблюсти благородную соразмерность в добродетели, графиня Триполитанская после его кончины удалилась в монастырь.
Эта форма дистанционного обольщения весьма популярна в средневековой литературе. Король Марк пленяется Изольдой исключительно по рассказу Тристана, примерно так же происходит с Рембо д’Оранжем (или Оранским; на старопровансальском его имя звучало как Рэмбаут д’Ауренга) и графиней де Ургель. Редко встретишь тогдашний роман, где хотя бы один, пусть второстепенный персонаж не последовал бы этой моде. Разумеется, можно привести чувственную любовь к высотам разума, пленившись созерцанием красоты, довести свое обожание до самой чистой формы. Это — то чувство, которое Данте испытывает к Беатриче: эманация божественного милосердия, позволяющего ему войти в рай. И о том же теоретизирует Марсилио Фичино, согласно которому идеальной является лишь та красота, что воспета Платоном, а прелесть телесная — лишь ее отражение.
Такой иерархический подход к чувствам и мода на «любовь издали» могли бы иметь прискорбные последствия для традиций любовного сближения. По сути, тогда на долгое время в умах возобладала идея, что истинная любовь воспаряет над всеми чувствами, включая даже зрение, так что нет необходимости видеть того или ту, с кем собираешься вступить в брак, была бы только репутация достойна похвалы. Но, к великому счастью, все это осталось по преимуществу литературной темой, которая впоследствии будет сильно возмущать здравый смысл эпохи Ренессанса. Пикколомини устами Эвриала объявит плотское обладание «подлинным залогом любви». «А что воистину преступно, так это не схватить счастье, когда оно идет тебе в руки». Что до старинной куртуазии, послушаем Брантома, как он говорит о наслаждении, что якобы познал Тибо Шампанский с королевой Кастильи: «Совершенство любви в обладании, а обладание невозможно без прикосновения, ведь совершенно так же, как голод и жажду нельзя утолить и смирить иначе, нежели едой и питьем, так и любовь не обходится ни зрением, ни слухом, но требует объятий, поцелуев и Венериного обычая».
Да, в XVI веке любовная стратегия приобретает более плотский характер.
Глава IV
ВОЗРОЖДЕНИЕ И ВЕЛИКИЙ ВЕК — ЗОЛОТАЯ ПОРА ГАЛАНТНОСТИ
Ренессансные гобелены Эпиналя, где все вперемешку — любовницы Франциска I, «летучий эскадрон» Екатерины Медичи и миньоны Генриха III, создают впечатление отменной легкости контактов между полами. Однако воцарившаяся в ту эпоху свобода нравов коснулась не всех социальных слоев, не всех регионов, не всех поколений. К тому же XVI век более чем все предыдущие эпохи регламентировал манеры и правила общения между людьми, уравновешивая особо суровым принуждением свободы, с которыми в других отношениях мирился.
«Галатео» Джованни делла Каза (1552–1555) учит молодого человека управлять своими действиями «не по собственной прихоти, а исходя из соображений приятности для тех, у кого он принят». Это ведь и есть принцип обольщения, распространенный на всю совокупность общественных контактов. Примечательно, что об отношениях мужчины и женщины там вообще не упоминается. То же и в «Придворном» Кастильоне, настольном руководстве по придворному этикету, понимаемому как изысканное обаяние, служащее «приправой ко всем вещам». Это особое изящество, требующее непринужденности (sprezzaturà), не допускающее впадения в аффектацию, — своего рода искусство сохранять естественность в любом мыслимом положении. Здесь также умение обольщать, лишаясь своей специфической направленности к любовному завоеванию, оборачивается искусством достойно и красиво жить, отличающим придворного.
Эти новые правила ограничивают возможность применения стародавних уловок любовного заигрыванья. К примеру, козырять своими прелестями можно лишь тогда, когда это оправдано обстоятельствами. Не следует смеяться без причины, чтобы показать красивые зубы, или снимать перчатки лишь затем, чтобы дать кое-кому полюбоваться на твои руки. Зато приподнимать юбку, проходя по улице, так высоко, что видна стопа и даже небольшая часть голени, значит обнаруживать «особую грацию», ибо, уточняет Кастильоне, этот жест естествен.
ТРИ ЖЕНЩИНЫ
Средневековая куртуазия различала высокое почтение, обращенное к госпоже, уважение, проявляемое к супруге, и презрение, приберегаемое для продажной женщины, камеристки или простолюдинки, годным лишь для удовлетворения мимолетного желания. Границы между этими категориями прочерчивались весьма отчетливо, даже если порой казалось, будто они начинают размываться. Такие понятия не могли не влиять на манеру обращения с женщиной.
Брак в хорошем обществе принимали всерьез, видя в нем более чем когда-либо пожизненное обязательство, касающееся всей семьи. Будущей супруге полагалось быть респектабельной, девственной и неопытной, чего не скажешь о женихе — в силу «двойных стандартов», отказывающих одной в том, что позволялось другому. Перед женщиной вставал непростой вопрос: как ей надлежит отвечать на мольбы влюбленного? Любопытный пример дает нам переписка преподавателя греческой словестности Дени Ламбена. Еще до того, как стал гуманистом, другом Плеяды и королевским чтецом, этот сын слесаря состоял на службе у кардинала Турнона. Хотя за ним числился приход, с которого он и кормился, у Ламбена случались приключения, характерные для его лет, и он не исключал для себя возможности брака, хотя это и лишило бы его сана. В 1554 году, когда ему было 35 лет, он влюбился в Симону Ришар, кастеляншу из Блуа, вдову возраста «цветущего и пышно зеленеющего». Но располагать собой Дени не мог, его служба этого не допускала. Поэтому он попросил ее держать их роман в тайне. Сам же он сохранил черновики своих посланий к ней, но в переводе на греческий или латынь, чтобы люди кардинала, если обнаружат, приняли их за официальную переписку. Переводил он и те письма, что получал от нее, оригиналы же потом уничтожал. В качестве дополнительной предосторожности любовники изобрели еще одну уловку: Дени писал от имени воображаемого сына Симоны, якобы служа ему лишь посредником, а Симона изливала свои чувства под видом воображаемой подружки этого фиктивного сына. Это придает их письмам волнующую напряженность, чувства, выраженные в них, кажутся особенно сильными по контрасту с нейтральным тоном формулировок.
Поначалу отношения пары молодых людей невысокого звания (хотя один из них и старается подняться по общественной лестнице повыше) отмечены двойным стандартом, который здесь напрашивается. Симона, прибегнув к посредничеству некоего ювелира, сама делает первый шаг, передав привет парню, которого, надо полагать, она повстречала в лавке. Он благодарит ее краткой записочкой, в ответ же получает две рубахи и длинное послание, «исполненное любви и нежности».