Юрий Долгорукий
– Давно не пила, – призналась она, низко склоняясь над чашкой. – Сразу в голову ударило.
– Значит, потом ум будет ясным, – успокоил он ее.
– Выходит, ты бражник знатный, коли заранее знаешь, что со мной будет?
– Приходится иногда. То княжеские пиры, то тризны по погибшим.
Разговор снова было вернулся к войнам, но обоим не хотелось его продолжать, поэтому обед завершили в молчании.
Солнце стояло высоко и жарило немилосердно, из-за Днепра задувал сухой горячий ветер. Вино путало мысли, а на душе Святослава было легко и приятно, как никогда. Какое-то необыкновенное веселье овладело им, хотелось совершить какую-нибудь глупость. Он с умилением глядел на ладный стан Ефросиньи, облаченный в темно-синее, под цвет глаз, платье из тончайшей ткани восточной работы, покачивающиеся бедра, и в голове его рождались мысли, каких не было со времен юности.
– Здесь рядом находится иконописная мастерская, – сказала она, старательно глядя себе под ноги. – Там работает знакомый мастер. Не хочешь заглянуть?
Ему было все равно, хоть в мастерскую, хоть еще куда, лишь бы она была рядом. И потому, не раздумывая, согласился.
Мастерская располагалась в деревянном доме. В небольшой комнате царил настоящий кавардак. На скамейках, стульях и столе лежали краски, кисти, растирочные камни, цветные порошки, тряпки, деревянные доски и еще что-то; часть помещения была отгорожена занавеской. Посреди этого беспорядка стоял чернявый человек лет сорока, лысый, с длинным носом, брезгливо оттянутыми губами и смотрел на них коричневыми выпуклыми глазами.
– Здравствуй, Илларион, – проговорила Ефросинья теплым голосом. – Принимай гостей. Прости, без предупреждения, но так вышло. Знакомься, это князь Святослав, в Киеве случайно.
Илларион коротко взглянул на Святослава, в его глазах мелькнул холодный огонек.
– Проходите. Усадить только некуда. Пристраивайтесь как-нибудь, не во дворец пришли.
– У него всегда беспорядок, – с улыбкой говорила Ефросинья, освобождая себе место на скамейке. – Все живописцы такие безалаберные. В каждой мастерской вечная неразбериха.
И вдруг Святослав почувствовал, что в помещении есть кто-то еще. Он оглянулся и увидел, как из угла на него устремлен пристальный взгляд. Он даже вздрогнул от неожиданности. А потом, приглядевшись, понял, что там стояла икона с изображением лика Христа. Он подошел поближе и стал рассматривать. Изможденное лицо было выписано как обычно, но глаза поражали своей жизненностью, правдоподобием, и Святослав не мог оторваться от них.
– Что, князь, понравилась моя икона? – раздался за спиной скрипучий голос Иллариона.
– Да, – искренне ответил Святослав. – Я бы ее приобрел.
– Невозможно. Она сделана на заказ.
– А мне можно заказать?
– Сначала давайте выпьем вина, а потом разговор поведем.
Он сдвинул предметы на столе да так, что ни один из них не упал, поставил кувшин, три кружки, горбушку черствого хлеба, пару соленых огурцов и пять медовых пряников. Они выпили, закусили. У Святослава сильно закружилась голова, он почувствовал, что сильно захмелел и, чтобы скрыть это, вернулся в угол и стал рассматривать икону.
Он услышал, что Илларион и Ефросинья прошли за занавеску, оттуда послышался их приглушенный разговор, он усиливался, наконец Святослав услышал, как живописец произнес:
– И чем же он тебе хорош? Князь, что ли?
– При чем тут князь? – раздраженно ответила Ефросинья. – Человек хороший.
– А я чем плох?
– Ты замечательный, Илларион. Только…
– Что – только?
– Да не о том ты, Илларион!
– О чем же надо?
– Тише! Нас могут услышать.
Они еще о чем-то поговорили, потом возвратились к столу. Святослав заметил, что оба были напряжены, насуплены.
Немного побыв, Святослав и Ефросинья распрощались и вышли из мастерской. Святослав чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому молчал. Ефросинья тоже не начинала разговора.
Внезапно она сказала:
– Вот так он и живет. Как исполнит заказ, у него дым коромыслом, гостей полон дом. А потом снова на хлеб и воду садится, как сейчас. Но одаренный на удивление.
– Я заметил. Он что, грек?
– Ты о внешности?
– Да, чернявый.
– Отец его грек. Тоже живописцем был. Приехал из Византии, да так и остался.
Они подошли к терему.
– Здесь я живу, это мои хоромы, – сказала она и испытующе посмотрела ему в лицо. Он понял ее призывной взгляд, следующий шаг надо было делать ему. Святослав некоторое время колебался. Несмотря ни на что, продолжал он любить свою супругу, половецкую княжну, дочь другого Аепы, названную при крещении Доминикой. Помнится, когда выбирали для нее христианское имя, он первым высказался за то, чтобы так ее назвали; ему казалось, что она будет домовитой хозяйкой, любящей матерью, послушной супругой. Иначе было нельзя, нося такое имя – Доминика! А получилось все как раз наоборот. Из девочки превратилась она в высокую статную красавицу, затмив своими прелестями других женщин; кроме нее, он, Святослав, не смел и думать о ком-либо. Но чем взрослее и краше становилась она, тем надменнее и высокомернее относилась к нему. Не помогали ни уговоры, ни увещевания, ни ласки. Ко всему прочему стал замечать он, что на пирах и веселиях, сначала таясь, а потом все более открыто стала заигрывать она с другими мужчинами. Иногда во время застолья исчезала, а затем возвращалась с какой-то блудливой улыбкой на губах и неестественным блеском в глазах. Он обо всем догадывался, возвратясь домой, наедине корил ее:
– Что делаешь, а? Почему ты меня позоришь при всем честном народе, а?
– Заакал, шут гороховый! – с вызовом отвечала она. – Ты лучше власть употреби, побей меня как следует! Ну что встал, как пень? Вот плетка, отхлещи как следует непутевую твою жену!
Но у него рука на нее не поднималась. Он даже представить себе не мог, чтобы сделать больно женщине, тем более такому обожаемому существу, каким была Доминика.
– Ты даже на это не способен! – презрительно кидала она ему в лицо. – Скажи, а на что-нибудь вообще ты способен?
«А правда, способен ли я на смелые решения в любви? – спросил он себя, стоя перед Ефросиньей. – Меня топчут ногами, а я терплю. Разве можно вынести такое?»
И он сказал:
– Пригласи в гости. Хочу посмотреть, как живешь.
– Высоким гостям всегда рады, – ответила она. – Проходи, князь, будь как дома.
Через три дня, прощаясь, он сказал ей:
– Как приеду в Новгород-Северский, сразу стану разводиться со своей женой. Уставы князей разрешают развод при неверности супруги. Меня ничто не остановит. Жди моего приезда в Киев, я тогда буду свободным человеком, и мы соединим свои судьбы.
Дворец встретил его шумом и гамом. Приехали половцы, родственники жены, расползлись по многочисленным помещениям, разнесли вонь степных кочевий. Святослав жал им руки, обнимался, старался быть радушным и приветливым, а сам едва сдерживал копившееся раздражение от громких разговоров, от того, как за едой гости чавкают и вытирают о свои штаны жирные ладони, как будто не дадены им рушники.
Доминика ходила радостной и счастливой, как всегда при приезде родни. Она уже была пьяна и встретила Святослава наигранно-весело, при всех показательно поцеловала в губы, усадила рядом и налила чару вина:
– Выпей, супруг, за дорогих гостей!
Святослав пил мало и вскоре ушел в свою горницу отдохнуть с дороги. После всего происшедшего в голове было пусто, не хотелось ни о чем думать. Но он чувствовал, что продолжает любить свою жену, что Ефросинья отошла куда-то в сторону, и было стыдно и совестно перед ней, но он был однолюб и ничего с этим не мог поделать. Помаявшись, он незаметно для себя уснул.
Проснулся, когда солнце садилось за крыши домов. «Нельзя спать перед заходом солнца, – вспомнил он слышанный в детстве совет матери. – Голова болеть будет». И действительно, голова была как чугунная. Впрочем, может, с дороги да от выпитого, хотя и выпил он всего лишь чарочку. Пойти к Доминике, может, у нее какой настой от головной боли есть?