Кикимора и ее ёкай (СИ)
— Не нашла? — прошептала с замиранием сердца какая-то девица с черным звериным носиком, которая неизвестно как тут оказалась.
— Не нашла.
Как-то совсем незаметно в купальни стянулся весь гарем, десятка два девушек-ёкаев молча сопереживали кикиморе. У прекрасной Ёрогумо скользнула по нежной щеке слезинка. Кукико рыдала навзрыд, всхлипывала вместе с ней Чикако. Сама кикимора отвернулась, пряча слезы в зеленых глазах. Уж двести годков минуло, а все никак не выходит забыть.
— Ты потом никогда не любила? — спросил кто-то
— Не любила.
— Даже господина Омононуси?
— Даже господина Омононуси. Мне бы домой вернуться, туда, где любовь моя была великая. А в гареме я быть вовсе не хочу. Тут, конечно, хорошо, красиво, чай у вас вкусный, только не мое это. А счастья я и не ищу уже. Было оно у меня, такого уж не станет, а меньшего я не хочу.
Над купальнями воцарилась тишина. Только женские сердечки стучали в унисон под нарядной тканью традиционных кимоно.
Стукнуло сердечко и у великого бога Омононуси. Он давно уже запускал глазенапа в свой гарем, явился сразу после того, как оками, вздыбливая шерсть и пыль, воплотился рядом и пересказал свой диалог с гостьей. Омононуси мысленно хихикнул и отправился лично наблюдать: ему нужно было понять, что это за ёкай такая и что от нее можно ждать. Но от ее тихой проникновенной речи, от улыбки, с которой она говорила о своем любимом, екнуло где-то и в его божественной груди. Он хотел было уже уйти в тень, чтобы оставить дам одних, но тут вдруг заговорила она — Ёрогумо. Заговорила тихо, как будто зажурчал ручеек. И белое прекрасное лицо опустила, прикрыла длинными рукавами бледно-розового кимоно, чтобы не встречаться ни с кем взглядом.
— Я тогда была совсем еще юна. Жила я у самого берега моря и приглянулась оскверненному бывшему ками, ныне ставшему аякаси. Не согласилась я нырнуть к нему в пучину вод, и он меня проклял. Навсегда проклял, жестоко, сказал, что раз в глубину к нему не пошла, то буду жить в холодных камнях. Проклятие вытянуло мое тело, изменило его, сделало меня жадной паучихой. Я заманивала путников, питалась их духовной силой и кровью, высасывала досуха. Я была жалким вечно голодным существом, которое днем прячется под камнем и выползает только по ночам, чтобы убить. Нет, мне было не все равно, кто попадется в мою паутину: ёкай или ребенок, женщина или старик. Хуже всего, когда дети… Но я ничего не могла сделать со своим голодом: плакали и молили меня о пощаде они, плакала и сжирала их я. Сколько я не хотела, не могла противиться проклятию. Никто не знал от меня пощады, никто не мог вырваться: крепка и невидима была моя паутина. Крепко и мучительно было мое проклятие. А уж сколько раз я пыталась себя убить — не счесть. И падала головой вниз со скал, и пыталась утопиться в море, и показывалась людям, подставляла горло под их мечи… Ничего не получалось. Паутина спасала от удара, море, покорное воле проклявшего меня бога, отступало, люди… Люди не могли справиться со мной. Так проходили века. А потом… Потом я повстречала его. Он стал богом порядка на горе Камияма, у подножия которой я кормилась, и такой ёкай, как я, был ему не нужен. Но, увидев меня, господин передумал. Он преисполнился жалости ко мне — к несчастному, вечно голодному существу, которое страстно желало, но не могло умереть из-за проклятия старого аякаси. Он разглядел во мне красоту и сердце, которое почти полностью сгнило из-за долгих веков наложенного проклятия. Господин… забрал меня к себе. Он дарит мне духовную силу, и проклятие отступает, голод отступает. Я обязана ему жизнью. И я верну свой долг, даже если сердце мое болит, когда он приводит новую моа но дзин в свой гарем. Я просто всегда буду рядом, потому что таков мой долг и таково мое самое горячее желание. Я люблю его всей душой. Я…
Она быстро отвернулась, закрыв лицо длинными рукавами бледно-розового кимоно.
— Да ну их, эти ваши фонарики, от них вся душа наизнанку, — тяжело вздохнула кикимора и положила руку на хрупкое маленькое плечо плачущей красавицы. — Ничего, Ёрогумочка, ничего. Такова наша женская планида, будь ты хоть человек, хоть демоница, хоть дух.
— Да, да, вот, как с Идзанами случилось, а она богиня, — зашептало вокруг, и до самого рассвета при свете японских резных фонариков и мерцающих светлячков в роскошных купальнях делились девицы-ёкаи самым сокровенным. Лили слезы на шелковые пояса кимоно, всхлипывали, а то и смеялись порой, и так душевно, так хорошо провели ночь, что все, как одна, недобро щурились на занимающийся из-за священной горы рассвет. Хотелось еще хоть часок, хоть минуточку побыть вот так, с открытым сердцем.
А умная кикимора на всякий случай убрала кувшин с «Зеленым драконом» подальше, потому что уж больно подозрительно оно раскрепощало сердца и языки. Такому народу откровенность уж совсем несвойственна, а раз так, то ну его, от греха. И так после того, как проспятся, будут страдать от мук совести.
Но наутро случилось нечто совершенно иное.
Глава 14. Осознанное решение
Великий бог Омононуси все никак не мог уснуть. Вертелся, крутился на прохладном футоне, но сон не шел. Волк-оками смотрел на господина с сочувствием.
Перед рассветом Омононуси наконец встал, накинул на плечи хаори, расшитое лотосами, и задумался. А потом приказал оками, который задремал у постели господина:
— Купи в городе моти из красной сливы в лавке старого Усуи.
Оками полыхнул синим и послушно растворился в воздухе. Моти из красной сливы — любимое лакомство прекрасной Ёрогумо. Утром старый Усуи как раз начинает готовить нежные круглые пирожные из рисовой муки.
А Омононуси тем временем привел себя в порядок. Надел на ноги гэта, традиционный синий праздничный наряд; заплел свои длинные волосы; его предплечья обвили две тонкие белые змейки. Дождался оками с пирожными и переместился туда, где в своем доме спала прекрасная Ёрогумо.
«Разбудить? Или не будить? — неожиданно в смущении и замешательстве остановился Омононуси. — А вдруг она только уснула? Может, прийти позже? Или лучше сейчас?»
Да, да, даже у великих богов порядка бывают моменты сомнений. Но эти сомнения разрешила сама Ёрогумо: она ощутила ауру своего любимого и встретила его на пороге с глубоким поклоном.
Черные блестящие волосы роскошным плащом лежали на ее спине. Бледно-лиловое кимоно подчеркивало белизну фарфоровой кожи. Она была прекрасна, как и всегда, только совсем немножечко покраснели глаза. «Плакала», — с нежностью подумал Омононуси и шагнул вперед, к ней.
Взял ее за холодные руки, и белые змейки скользнули на ее запястья, обвили их.
— Прости, Ёрогумо, — сказал великий бог Омононуси и коснулся ее белой нежной щеки, вытирая хрустальную слезинку. Он вполне осознанно решил, что теперь ему делать.
А потом, уже к обеду, гарем великого бога Омононуси перестал существовать. И по всей священной горе Камияма разнеслась весть о скорой свадьбе.
* * *— Ну что, кики-мора Ма-ри-онна, — хмыкнул Омононуси днем позже, когда все более-менее утряслось, — перевернула ты все с ног на атаму. Надо тебя домой отправлять, да поскорее, вот только семь высших божеств, которые это могут сделать, собираются на ежегодную встречу. О-бон через неделю, скоро совсем, как-никак, праздник большой. А я тебе ничем помочь не смогу, я силен только тут, где мои владения. Смогу до своих границ тебя перенести, а дальше ты уж сама, как раз к концу о-бона дойдешь до Небесной горы.
Кикимора, одетая с зеленое с золотыми нитями кимоно, которое ей подарили сестрицы Чикако и Кукико, низко поклонилась.
— Вот тебе еще от меня подарок.
Быстрая белая змейка упала с кисти Омононуси и быстро подползла к кикиморе, доползла до руки и обвилась вокруг запястья.
— Если случится беда, Хэби тебе поможет.
Кикимора поднесла запястье к глазам. Змейка высунула розовенький раздвоенный язычок.
— Невероятная красота, — сказала кикимора, погладила змейку пальцем под шейкой и еще раз поклонилась. Профилактика остеохондроза, явно народ хорошей страны Япония меньше от таких болячек страдает.