Николай Гумилев глазами сына

В 1987 году государственный советник юстиции второго класса Г. А. Терехов, ознакомившись с делом Гумилева, впервые сообщил, что никаких обвинительных материалов, которые изобличали бы поэта в участии в антисоветском заговоре, там нет. Содержится лишь доказательство, подтверждающее недонесение им о контрреволюционной организации, в которую он вступил. По законодательству 1921 года это могло считаться тяжким преступлением. Оттого Терехов не находил оснований для реабилитации.
Свой вывод он мотивировал так: «Мотивы поведения Гумилева зафиксированы в протоколе его допроса; пытался его вовлечь в антисоветскую организацию его друг, с которым он учился и был на фронте». Кто же этот «друг»? Фамилия «друга» не указана, очень возможно, что «другом» был любой провокатор. В показаниях Гумилева, содержащихся в деле, упоминается некий поэт Борис Верин. Не он ли?
Поговаривали, что сам Зиновьев, кем-то информированный, находил Гумилева подозрительной фигурой. Называлось в связи с его делом также имя Федора Раскольникова (Ильина), весьма видного политического деятеля красного Петрограда. Правда, в 1920 году он был назначен послом в Афганистан, но в Петрограде у Раскольникова оставалось много друзей-единомышленников. Тут могли быть и причины личного характера: Раскольников, безусловно, знал о романе Гумилева с Ларисой Рейснер. А Рейснер в 1918 году стала женой Раскольникова и получала от него такие письма: «К сожалению, гумилевщина — это яд, которым заражены даже некоторые ответственные коммунисты». Вспоминая С. А. Колбасьева, служившего переводчиком посольства в Кабуле, Раскольников опять писал про «гнилой дух гумилевщины, который… заражает воздух». О самом Гумилеве в том же письме сказано: «Органический белогвардеец, не по убеждениям, а по духу, по настроению, он в то же время обладает всеми отвратительными чертами деклассированного интеллигента».
Красный террор, помимо многого другого, имел цель «оздоровить классовый состав общества». Последовательно уничтожалась самая активная, деятельная часть интеллигенции, которую невозможно превратить в покорных рабов. Говоря о казни Гумилева, эмигрант Андрей Левинсон в 1921 году писал: «Удивляться ли тому, что его убили? Такие люди несовместимы с режимом лицемерия и жестокости, с методами растления душ, царящими у большевиков».
На долгие годы — до весны 1986-го — имя Гумилева было вычеркнуто из истории русской литературы. Саму мысль о том, что в отношении его могла быть допущена несправедливость, с порога отвергали не только партийные функционеры. Писатель Константин Симонов утверждал: «Некоторые литераторы предлагали чуть ли не реабилитировать Гумилева через органы советской юстиции, признать его, задним числом, невиновным в том, за что его расстреляли в 21 году. Я лично этой позиции не понимаю и не разделяю. Гумилев участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде — это факт установленный». Правда, Симонов предлагал, невзирая на этот «факт», опубликовать лучшие стихотворения Гумилева, не допуская и мысли, что поэт погиб безвинно.
И только по прошествии семидесяти с лишним лет стали появляться публикации, в которых вещи были названы своими именами: Гумилев — жертва террора, а его мученическая судьба воспринимается как пример героики и благородства.
* * *
Панихиду отслужили в небольшой часовне на Невском. О времени отпевания Николая Степановича, встречаясь, шепотом передавали верным друзьям. Тем не менее часовня была полна народу. Анна Николаевна стояла с полными слез глазами. У стены, прямая и строгая, — Анна Андреевна Ахматова с лицом, похожим на античную маску. Много молодых.
Через неделю состоялась панихида в Казанском соборе. Служили «о убиенном рабе Божием Николае». Не все знали, кого отпевают. «Убиенных» в те годы было много.
Позже, уже осенью, в доме литераторов выступала Ахматова. Присутствующие еще были под впечатлением недавней казни поэта и потому с особым чувством слушали стихи. Анна Андреевна читала:
 
 
Пока не свалюсь под забором
 
И вечер меня не добьет,
 
Мечта о спасении скором
 
Меня, как проклятие, жжет.
 
 
 
Упрямая, жду, что случится,
 
Как в песне случится со мной, —
 
Уверенно в дверь постучится
 
И, прежний, веселый, дневной,
 
 
 
Войдет он и скажет: «Довольно,
 
Ты видишь, я тоже простил».
 
Не будет ни страшно, ни больно…
 
Ни роз, ни архангельских сил.
 
 
 («Пока не свалюсь под заборам…») 
 
В Бежецк весть о расстреле Николая Степановича дошла только в сентябре. Александра Степановна с ужасом подумала о том, как скажет маме. Но Анне Ивановне уже успели сообщить соседи, и она встретила страшное известие с присущей ей выдержкой. Сказала, что не верит в гибель сына: он не такой человек, чтобы так просто погибнуть, ему, несомненно, удалось спастись, и он уехал в свою любимую Африку. Эта уверенность не покидала ее до самой смерти.
 
Александра Степановна уговорила ее подать заявление в правление Всероссийского Союза писателей о правах на литературное наследство Гумилева. Гонорары за последние публикации могли бы поддержать семью покойного поэта.
«Озабоченная судьбой литературного наследия покойного сына моего Николая Степановича Гумилева, права на которое после его смерти перешли к его детям, Льву, находящемуся на моем иждивении, и Елене, которую содержит вдова покойного Анна Николаевна Гумилева, прошу Правление Всероссийского Союза Писателей назначить какое-либо лицо для охраны литературного наследия Николая Степановича Гумилева, заключения договоров с издательствами и театральными предприятиями, получения причитающихся по этим договорам сумм и распределения таковых между наследниками». Заявление датировано 31 декабря 1921 года.
Ответа не последовало. Кем получены гонорары за сборник «Огненный столп», вышедший осенью 1921 года в издательстве «Петрополис», и за издания 1922 года — неизвестно. С 1923 года Гумилева в России не печатали.
7 января 1922 года Театральная мастерская показала в Петрограде «Гондлу». На первом представлении публика по окончании спектакля стала вызывать автора. Пьесу тут же сняли из репертуара.
Анна Ивановна Гумилева слегла весной 1938 года, узнав, что арестован ее любимый внук Лева, и уже не вставала до самой смерти в течение четырех лет. Александра Степановна продолжала учительствовать в Бежецкой средней школе, переписывалась с Ольгой Николаевной Высотской и ее сыном Орестом, незадолго до кончины написала воспоминания о семье Гумилевых-Львовых. Скончалась Сверчкова 25 мая 1952 года и похоронена рядом с могилой Анны Ивановны Гумилевой.
Неудачно сложилась жизнь Анны Николаевны и Елены Гумилевой. После расстрела мужа Анна Николаевна жила тем, что продавала оставшиеся у нее вещи, и долго не могла устроиться на работу. Она мечтала о театре, пробовала выступать в пантомиме с танцами, потом ей удалось устроиться кукловодом в театр «Синяя штора», но ненадолго — театр реорганизовался, и в нем места для нее не нашлось. Елена окончила школу, но ничем серьезно не интересовалась. Дядя по матери Александр Николаевич Энгельгардт, который работал в Архангельске, где он организовал при ТЮЗе театр кукол, пристроил ее ученицей, однако Елена держалась вызывающе, и пришлось ее отправить в Ленинград к матери.
Литературовед Д. Е. Максимов вспоминает, что он познакомился с Анной Николаевной в 1924 или 25 году. «Тоненькая, бледная, молчаливая, грустная, затаившая свое горе, она была изящна, почти красива, во всяком случае, вполне соответствовала понятию „стильная“ женщина или, скорее, судя по фигуре и манере, — девушка. Она показала сборник стихов, подаренных, кажется, Всеволодом Рождественским, с надписью: „Крошке Доррит в нашем туманном Лондоне“. И в самом деле, эта хрупкая, неумелая, беспомощная женщина выглядела жертвой обступившего ее безжалостного города — „страшного мира“. Может быть, в детской беспомощности и заключалась ее женская прелесть».