Николай Гумилев глазами сына
Из Джибути в Дире-Дауа поезд ходил два раза в неделю, но Гумилеву не повезло: пройдя 160 километров, поезд остановился на маленькой станции Айша. Дальше путь был размыт потоками дождевой воды, и его обещали восстановить дней через восемь. Но нетерпеливый Гумилев, проявив массу энергии и разругавшись с инженером-французом, раздобыл две дрезины с ручным приводом. На одну погрузили багаж, на другой разместились путешественники с ашкерами для охраны, почтовый курьер и пятнадцать сомалийцев, которые, ритмично выкрикивая: «Ейдехе, ейдехе!», качали рукояти дрезины.
В некоторых местах насыпь была настолько размыта, что рельсы со шпалами висели в воздухе. Они дрожали и прогибались, и тогда приходилось идти пешком. Солнце палило так, что руки и шея покрылись волдырями, порывы ветра обдавали горячей пылью.
Только на следующий день, пересев с дрезины на платформу, подвозившую шпалы, и переночевав на маленькой станции, добрались, наконец, до Дире-Дауа.
Этот городок в роще мимоз нравился Гумилеву своей патриархальной тишиной. Предстояло готовиться к настоящей экспедиции.
В Дире-Дауа решено было только нанять проводников-переводчиков, а мулов купить в Хараре, где они стоили гораздо дешевле. Вскоре удалось нанять переводчика Хайле, негра из племени шангала [7], скверно, но бойко говорившего по-французски, и харарита Абдулайе, знавшего лишь несколько французских слов, но зато имевшего собственного мула; его Гумилев назначил начальником каравана. Кроме переводчиков взяли двух быстроногих бродяг в качестве ашкеров.
«Чтобы быть уверенными в своих ашкерах, необходимо записать их и их поручителей у городского судьи. Я направился к нему и имел случай видеть абиссинский суд, — свидетельствует Гумилев в дневнике. — …Судиться в Абиссинии — очень трудная вещь. Обыкновенно выигрывает тот, кто заранее сделает лучший подарок судье, а как узнать, сколько дал противник? Дать же слишком много тоже невыгодно. Тем не менее абиссинцы очень любят судиться, и почти каждая ссора кончается традиционным приглашением во имя Менелика (ба Менелик) явиться в суд».
Дорога из Дире-Дауа в Харар была хорошо знакома Гумилеву. В Хараре пришлось задержаться: из Аддис-Абебы не был получен пропуск для путешествия по стране. Пытаясь ускорить его получение, Гумилев решил обратиться к губернатору Харара дедъязмагу Тафари, одному из самых знатных людей в стране, сыну двоюродного брата негуса Менелика. Жена Тафари была сестрой наместника престола Лидж Иассу.
Губернаторский дворец, куда пришли Гумилев и Сверчков, был «большой двухэтажный деревянный дом с крашеной верандой, выходящей во внутренний, довольно грязный двор». Он «напоминал не очень хорошую дачу где-нибудь в Парголове или Териоках. На дворе толкалось десятка два ашкеров, державшихся очень развязно. Мы поднялись по лестнице и после минутного ожидания на веранде вошли в большую, устланную коврами комнату, где вся мебель состояла из нескольких стульев и бархатного кресла для дедъязмага. Дедъязмаг поднялся нам навстречу и пожал нам руки. Он был одет в шамму, как все абиссинцы, но по его точеному лицу, окаймленному черной вьющейся бородкой, по большим, полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца… Мы просили его о пропуске, но он, несмотря на подарок, ответил, что без приказания из Аддис-Абебы он ничего сделать не может… Тогда мы попросили дедъязмага о разрешении сфотографировать его, и на это он тотчас же согласился».
Гумилев не мог знать, что молодой губернатор Харара в 1916 году станет регентом престола, а с 1930 года — императором Эфиопии, 225-м потомком царя Соломона — основателя династии — и получит имя Хайле Селассие. Он был последний негус-негести, процарствовавший 44 года.
На покупку мулов ушло три дня. В городе не было ярмарок, мулов надо было искать по домам и стараться не ошибиться, выбирая сильных и здоровых животных. Нужен был и еще один переводчик кроме Абдулайе. Гумилеву посоветовали обратиться в католическую миссию, куда он пошел вместе с русским подданным армянином Иоханжаном, уже лет двадцать жившим в Абиссинии, и познакомился с епископом Галасским. Монсеньор Жером когда-то был другом Артюра Рембо, учителем Тафари. Француз лет пятидесяти, приветливый и отменно любезный, он помог нанять переводчиком воспитанника Феликса, которого абиссинцы называли Фасика.
Пока ожидали пропуск, Гумилев бродил по городу и покупал предметы быта: старую одежду, чалму, какую носят харариты, побывавшие в Мекке, даже прядильную машину. Коля-маленький целыми днями ловил разноцветных жучков, фотографировал окрестности и местных жителей. На несколько дней они съездили налегке, всего с одним вьючным мулом и тремя ашкерами, в Джигу к сомалийскому племени Габаризаль и вернулись, пополнив этнографическую коллекцию.
20 мая 1913 года Гумилев написал Штернбергу: «Многоуважаемый Лев Николаевич, как Вы увидите по штемпелю, мы уже в Абиссинии… Мой маршрут более или менее устанавливается. Я думаю пройти в Бари, откуда по реке Уэби Сидамо к озеру и, пройдя по земле Прусси по горному хребту Ахмар, вернуться в Дире-Дауа. Таким образом я все время буду в наименее изученной части страны Галла… Завтра я надеюсь уже выступить, и месяца три Вы не будете иметь от меня вестей. Всего вернее, в конце августа я прямо приеду в музей. Очень прошу Вас в половине июня послать мне через Лионский кредит в Bank of Abissinia в Dire-Daua 200 р. Я на них рассчитываю, чтобы расплатиться с ашкерами и возвратиться.
Русский вице-консул в Джибути — Галеб оказал мне ряд важных услуг: разрешил бесплатный пропуск оружия в Джибути и в Абиссинии, скидку по провозу багажа на железной дороге, дал рекомендательные письма. Искренне уважающий Вас Н. Гумилев».
На следующий день караван Гумилева вышел через Тоанские ворота из Харара и, пройдя мимо озер Оромайо и Адели, свернул на юго-запад в сторону Черчерских гор. Путь пролегал то по высокогорью, то по балкам между гор, поросших молочаями и колючими мимозами, которые были оплетены толстыми лианами. Ветви высокого развесистого дерева были усыпаны большими серыми яйцевидными плодами. Фасика ткнул палкой в один из плодов, висевших на тонкой веточке, плод раскрылся, и из него с шумом вылетела стайка маленьких птичек. Это были ткачи, они вьют гнезда из гибких стеблей травы, защищая их от врагов множеством острых колючек.
Иногда с холма открывался прекрасный пейзаж, и Коля Сверчков просил остановиться, устанавливал штатив, делал несколько снимков. Когда останавливались на ночлег, он при свете красного фонаря проявлял и фиксировал негативы, аккуратно заворачивая их в черную плотную бумагу, и укладывал в коробку.
Ночью лес, окружавший стоянку, был полон своей таинственной жизнью. В кустарнике, почти рядом, визгливо грызлись и тявкали шакалы, издали доносились чьи-то протяжные крики, в древесных ветвях слышалась возня каких-то существ, громкое хлопанье крыльев большой птицы, а над деревьями, в просвете, небо, усеянное золотой россыпью звезд, точно все дрожало и искрилось.
Лежа между толстыми корнями старой сикоморы, Гумилев наслаждался волшебной африканской ночью, и строки еще не написанных стихов как музыка звучали в голове.
Земля остывала от земного жара, воздух становился все холоднее, приближалось утро. Еще до восхода солнца караван двинулся в путь.
Над самой тропой на толстом суку дерева сидел павиан, но едва один из ашкеров поднял винтовку, как обезьяна издала гортанный крик, и в джунглях поднялась кутерьма: скрывавшиеся в густых ветках обезьяны стали перебегать в глубь леса, подхватив под мышки громко верещавших детенышей. Глядя на это зрелище, ашкеры хохотали.
Строки, вошедшие в сборник «Шатер», кажутся строками дневника:
Восемь дней от Харара я вел караванСквозь Черчерские дикие горыИ седых на деревьях стрелял обезьян,Засыпал средь корней сикоморы.