Николай Гумилев глазами сына

25 апреля в церкви Никольской Слободы, неподалеку от Киева, священник совершил обряд бракосочетания.
Через несколько дней, как было условлено, молодая чета отправилась в свадебное путешествие в Париж.
Гумилев, проживший в этом городе два года, отнесся к поездке спокойно, но его молодая жена, ни разу не выезжавшая в такое путешествие, смотрела на все с большим любопытством.
Поселились на рю Бонапарт, 10, в отеле; молодые бродили по залам Лувра, ездили в Версаль, который после царскосельских дворцов не произвел на молодую женщину такого уж потрясающего впечатления. По вечерам бывали в театре — давал свои представления дягилевский «Русский балет» с участием Павловой и Карсавиной — или шли в ночное кабаре.
Гумилев познакомил жену со своими парижскими друзьями и с редактором «Аполлона» Маковским, случайно оказавшимся в это время в Париже. Познакомилась Анна Андреевна и с художником Модильяни, никому не известным в ту пору. Восхитившись ее строгим профилем, он сделал много зарисовок.
Если не было дождя, Гумилевы просто бродили по аллеям Люксембургского сада, заходили куда-нибудь или подолгу простаивали перед лавками букинистов.
Месяц прошел незаметно, настало время возвращаться в Россию.
В вагоне они оказались вместе с Маковским, которого очень заинтересовала Анна Андреевна. Худенькая, тихая, очень бледная, с печальной складкой рта и атласной челкой на лбу, она вызывала не то любопытство, не то жалость. Гумилев был подчеркнуто заботлив, кутал жену в большую шаль, гладил ее тонкую руку.
В Царском молодая пара поселилась в квартире Гумилевых на Бульварной улице. Анна Ивановна постаралась, чтобы невестка почувствовала себя своей в новой семье. Но сближения не произошло. Анна Андреевна держалась в стороне, вставала поздно, выходила к завтраку около часа дня последней и, войдя в столовую, говорила точно в пустое пространство: «Здравствуйте все». За столом сидела молча, словно отсутствуя, потом исчезала в свою комнату, а вечером либо вообще не выходила, либо уезжала в Петербург то с мужем, то одна.
Вскоре после возвращения из Парижа она зашла к своей подруге Тюльпановой, теперь ставшей Срезневской. Мельком, как о чем-то ничего не значащем, сообщила о замужестве, читала свои новые стихи, в которых подруга не нашла даже намека на любовь к мужу. Все это показалось Срезневской непонятным.
Действительно, отношения молодоженов складывались странно. Николай Степанович был чем-то подавлен, хотя старался этого не показывать. Иногда читал жене только что написанные стихи, даже спрашивал ее мнение, но совсем не интересовался ее творчеством. А когда Маковский сказал, что ему понравились стихотворения Анны Андреевны, Гумилев с усмешкой сказал: «Да, Аня так же хорошо вышивает».
Однажды он принес корректуру «Кипарисового ларца» И. Анненского, и Аня целую ночь не могла оторваться от стихов, «была поражена и читала ее, забыв все на свете». Супруги жили вместе, но, казалось, не понимали друг друга.
Все время по возвращении из Парижа Гумилевым владело странное чувство беспокойства, точно он должен был совершить что-то грандиозное, величественное, но не мог понять, что именно. Вечерами он часто бродил по Екатерининскому парку, испытывая сложную гамму эмоций. Так рождались его новые произведения. Несколько лет спустя он об этом написал стихи, названные «Шестое чувство»:
 
 
…Как некогда в разросшихся хвощах
 
Ревела от сознания бессилья
 
Тварь скользкая, почуя на плечах
 
Еще не появившиеся крылья, —
 
 
 
Так, век за веком — скоро ли, Господь? —
 
Под скальпелем природы и искусства
 
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
 
Рождая орган для шестого чувства.
 
 
Постепенно, словно из густого тумана перед ним выступал образ генуэзца, отважного мореплавателя Христофора Колумба. Все громче звучала музыка рождающейся поэмы. Музыка обретала словесное звучание. Вот они, долгожданные строфы:
 
 
 
Свежим ветром снова сердце пьяно,
 
Тайный голос шепчет: «Всё покинь!»
 
Перед дверью над кустом бурьяна
 
Небосклон безоблачен и синь.
 
В каждой луже запах океана,
 
В каждом камне веянье пустынь.
 
…………………………………
 
Этот мир, такой святой и строгий,
 
Что нет места в нем пустой тоске.
 
 
Он думал о том, что непозволительна пустая тоска, в этом он себя убеждал еще подростком в Березках. Ведь окружающий мир, святой и строгий, значительнее, чем все переживания, даже когда от них человеку очень больно. Ведь в самом деле:
 
 
И струится, и поет по венам
 
Радостно бушующая кровь.
 
Нет конца обетам и изменам,
 
Нет конца веселым переменам,
 
И отсталых подгоняют вновь
 
Плетью боли Голод и Любовь.
 
 
14 июля Николай Степанович встретился с Кузминым. За год до этого на «башне» Вяч. Иванова их познакомил племянник Кузмина — Ауслендер. Были Гумилев и Кузмин и внешне, и внутренне совсем разные: один — всегда подтянутый, строгий, даже надменный с посторонними, другой — миниатюрный, напомаженный и подкрашенный, прозванный «аббатом». Однако за год они не только подружились, но были уже на «ты».
В тот вечер Кузмин приехал в Царское Село, и друзья сидели ранним вечером за чайным столом, на котором уютно кипел самовар. Потом в кабинете Кузмин слушал новые стихи, слегка прикрыв свои огромные глаза и покачивая в такт головой. Стихи ему показались прекрасными. Какое замечательное подтверждение его мыслей о кларизме как самом плодотворном поэтическом направлении! А у Гумилева именно ясность, ясность предельная — как вот в этих строках:
 
 
…Голодом и Страстью всемогущей
 
Все больны — летящий и бегущий,
 
Плавающий в черной глубине.
 
 
 («Открытие Америки») 
 
Кузмин безошибочно почувствовал, что перед ним начало поэмы не только о славе первооткрывателя, но о чем-то большем. Гумилев согласился, добавив, что главное еще впереди — это появление музы Дальних Странствий, музы прекрасной и такой неверной. А вся поэма будет называться «Открытие Америки». Причем это открытие будет написано так, как прежде никто не писал.
Но вдохновение порой изменяло поэту. С женитьбой он потерял часть свободы. Часто теперь ему вспоминалась маленькая комната на Гороховой, которую он обставил по своему вкусу: на стене шкура пантеры, на ней ружье и два кинжала в красивых ножнах, купленных в Стамбуле, лубочная картина абиссинских мастеров, на столе — греческая ваза, на полу ползает большая черепаха, постукивая когтями.
Здесь он в прошлом году встречался с Надей Войтинской, художницей, писавшей его портрет. Когда она окончила, Николай Степанович предложил ей самой позировать, а он напишет ей стихи. Он считал, что поэт, как и художник, должен иметь перед собой модель, образ, который он сможет воплотить в стихи. Он усадил Войтинскую на диван, накинул на нее белое покрывало. Так они молча сидели более часа. Наконец Гумилев прочел только что написанное стихотворение «Свидание»:
 
 
Сегодня ты придешь ко мне,
 
        Сегодня я пойму,
 
Зачем так странно при луне
 
       Остаться одному.
 
 
Теперь все изменилось. Аня явно не вписывалась в семейный уклад Гумилевых, твердо установленный Анной Ивановной, уклад провинциального дворянства — с почти ритуальными воскресными вечерами за чайным столом, обсуждениями прочитанных романов, посещениями оперных и драматических спектаклей, со своими шутками, понятными только в своем семейном кругу. Все это было ей неинтересно. Между супругами возникали тяжелые, бессмысленные препирательства. Кончалось тем, что Гумилев надевал пальто и уходил из дому или уезжал в Петербург.