Пол и секуляризм (СИ)

К концу холодной войны и краху СССР либеральный западный проект стал господствующим. Вместо дебатов о связи между экономическим развитием и социальной справедливостью внимание все более было сфокусировано на таких вопросах, как насилие над женщинами как источник их угнетения. Считалось, что насилие прежде всего характерно для «неразвитого» мира, где происходили убийства во имя чести, сати (самосожжения вдов) и другие неприемлемые практики, нарушавшие телесную целостность девочек и женщин. Я еще вернусь к тому, как «насилие над женщинами» создало условия для антимусульманского импульса в дискурсе секуляризма в XXI веке. Пока я только хочу отметить, что акцент на телесной неприкосновенности, индивидуальном выборе и сексуальных правах означал, что женщины (на которых ссылались, как на «пол» в XIX веке) вновь изображались как прежде всего сексуальные существа, а эта репрезентация могла быть истолкована самыми разными способами.
Сексуальная свобода
Херцог отмечает, что ХX век часто называют «веком секса», и, хотя она предупреждает, что прогрессивный нарратив слишком упрощает эту характеристику (на самом деле были консервативные откаты и амбивалентность), она подробно документирует «усиление политической значимости сексуальности» в странах Запада в ходе многочисленных дебатов [390]. У каждой из стран была своя история, но секс был главной заботой, будь то в романах, фильмах, рекламе, других культурных медиа или в политике. Сексуальное освобождение, ассоциировавшееся с богемой начала столетия, в 1960‑е превратилось в мантру [391]. Для некоторых студенческих движений — Беркли в 1964‑м — свободная любовь была формой свободы слова. Во время событий мая 1968‑го во Франции стены были исписаны упоминаниями любви и секса: «оргазм без пределов», «чем больше я занимаюсь любовью, тем больше делаю революцию». В Западной Германии протестующие провозглашали, что «удовольствие, секс и политика — это одно и то же» [392]. В США противники войны во Вьетнаме призывали «заниматься любовью, а не войной». Одни левые активисты обращались за вдохновением к теории австрийского фрейдо-марксиста Вильгельма Райха. В 1960‑е его работы 1920–1930‑х были заново переведены и переизданы. Райх утверждал, что «социальная справедливость и удовольствие — поддерживающие друг друга проекты» [393]. Другие искали вдохновения у американцев Альфреда Кинси и Уильяма Мастерса и Вирджинии Джонсон, чьи исследования человеческой сексуальности задокументировали целый ряд сексуальных практик, расходившихся с нормативными ожиданиями [394]. В этот период вновь особый интерес вызвал феномен гомосексуальности, а утверждение прав геев поставило под вопрос ассоциацию однополых практик с перверсией. Капиталистический рынок очень быстро сумел нажиться на новом внимании к сексу за счет выпуска пособий по улучшению техники, секс-игрушек и рекламы, обращенной к новым идентичностям, вступившим в игру.
Внимание к физическому удовольствию и эротическому обмену пришло на смену прежним моделям гетеросексуальной пары (где в центре находилась репродукция или взаимодополнение), однако сексуальная свобода (даже если ее определение расширилось, включив однополые союзы) не обязательно была синонимом гендерного равенства. Она тем не менее открыла пространство для феминистской критики господствующих норм и для кампаний по борьбе с угнетением и дискриминацией, которые определялись в качестве антитезиса свободы (в их числе были мизогиния, мужское господство, сексуальные домогательства, изнасилование, домашнее насилие и гомофобия) [395].
Внутри феминистского движения и движения за права ЛГБТ велись горячие дебаты о том, что на самом деле означает сексуальная свобода и нужны ли законы для того, чтобы гарантировать ее в качестве права человека: «Является моногамия возможностью сексуального освобождения или же она отомрет, подобно государству?» [396] Был ли сам по себе гетеросексуальный сексуальный акт для женщин неизбежной формой отчуждения? [397] Было ли лесбийство вопросом приватных сексуальных предпочтений или же политической альтернативой для гетеросексуальной матрицы? Женщины ли лесбиянки? [398] Являются ли репродуктивные технологии единственным способом освободить женщин от первичности их роли матерей? [399] Является ли порнография приемлемым выражением желания или она — стимул к насилию, который должен быть законодательно запрещен? Проституция — свободно выбранный сексуальный труд или сексуальная и экономическая эксплуатация? [400] А как насчет самого феминизма: должны ли женщины требовать равенства (базовой одинаковости людей) или отличия (отличительного набора женских черт) как основания для признания своих прав? [401] Возникнут ли изменения в результате повышения осознания или же потребуется социальная революция? [402] Каковы будут последствия обращения к государству за признание этих прав? Ответы на эти вопросы радикально расходились друг с другом и породили множество фракций и расколов, которые сохраняются по сей день, но они также указывали на общую веру в то, что есть нечто под названием «сексуальная свобода», к чему следует стремиться и что является универсальным правом человека.
  
«Сексуальные чувства и реакции, — писали авторы сборника „Наши тела, мы сами“ (1971), — центральное выражение нашего эмоционального, духовного, физического Я» [403]. Составители прорывного сборника эссе «Сила желания, политика сексуальности» (1983) суммировали понятие свободы, которое в этот период поддерживали феминистки всех направлений:
 
Те, кто создавал современные женские движения, могли выбрать секс, потому что он не нес с собой тех карающих последствий, которые он нес для предшествующих поколений женщин, и мы, в общем и целом, выбрали секс. Это победа была одновременно поддержана историческими обстоятельствами и оборвана ими, но мы точно завоевали ее для себя не из ложного сознания, а из желания и устремления к свободе. Это не означает, что сексуальное насилие прекратило ограничивать наши возможности и влиять на них. Но это в то же время подчеркивает потенциал женщин для автономии и власти… Мы выступили в долгий поход [404].
 
Такое видение сексуальной свободы и автономии женщин было сформулировано феминистками в категориях прогрессивного нарратива либеральной демократии в определенный момент истории западного феминизма и неолиберального капитализма. Эмили Мартин предполагает, что конец фордистского массового производства и наступление «эры гибкого накопления», основанной на массовом потреблении, привел к трансформации восприятия тела [405]. Сексуальное тело, как она пишет, сменило тело трудящееся, и возник дискурс сексуальной свободы. Он встроился в общий публичный дискурс через рекламу и медиа. Это радикальное переутверждение женской агентности предполагало универсальность, даже когда признавался исторический контекст: существовало естественное желание — «побуждение к свободе», — ставшее возможным, это можно сказать наверняка, благодаря новым репродуктивным технологиям и юридическим реформам, имевшими специфический исторический характер. По словам составителей сборника «Власть желания», современные женщины больше не сталкиваются с «теми карательными последствиями» — то есть с нежелательными беременностями или, в случае лесбиянок, с уголовным преследованием — которые вытекают из нерегулируемых сексуальных отношений. В результате женщины смогли наконец осуществить давнюю мечту о сексе, основанном на ее индивидуальном желании — только на ее выборе, — а не на ее потребности определить свою женственность как объект желания мужчины.