Среди падших (Из Киевских трущоб) (СИ)
— Ну-ну, не сердись… пошутила, а уж он и впрямь сердце разволновал. Что говорить — все мы под одну масть, всех нас на любом фонарике; а только меня все же и обойти этим угощением можно… Я добываю вам товарец, а зачем — мне знать не нужно… Вам надобно помоложе да поприличней, мы и добываем, а на что, разве знаем?… Ведь читать я ее приглашаю или в гувернантки… а куда вы ее поставите и что над ней сотворите, разве знать я должна… Моя хата с краю и я ничего не знаю!
Хрящиха говорила приторно-ласково, прищурив глаза и шамкая вставными зубами. Пантуху все это надоело, и он, озлясь, крикнул:
— Молчи, чертова перечница! Подавай деньги назад! Не надо мне никого! Вези свою прелесть куда хочешь, а я сейчас же дам знать полиции, какими ты делами занимаешься. Ишь, напугать меня вздумала, ворона общипанная, песья кровь! Давай деньги назад! Слышишь, что говорю? Чего съежилась, точно яблоко печеное? Подавай деньги!
От этого требования старая мошенница вся вошла в себя. Казалось, все суставы вошли внутрь и только костлявые руки суетливо прятали деньги в ридикюльчик…
— Полно, полно! расшумелся и невесть отчего. Денег я тебе не дам обратно. Уж если пенензы попали ко мне, так назад не отнимут… Не-ет. И пугать друг друга нечего… Коли по правде сказать: ни ты меня, ни я тебя не выдам! Потому обязательно друг друга запутляем… Ну, будет! Я сейчас лечу тудою, обделаю дельце в лучшем виде: сами знаете, лучше меня никто не оборудует… Много кредиточек и червончиков через Хрящиху прикопили, да в сундучки попрятали… Много мы птичек уму-разуму обучили, в обиход пустили… Ну, молчу, пан ясновельможный, молчу и лечу, а через часок сюдою вернусь и доложу, когда, в какое время жар-птица с золотыми перышками заявится, и что и какое ей облачение послать надо… Нужда вопиющая! Ни платьишка, ни ботиночек, ни шубочки, ни белья; словом, гола, как огурчик… Иду, иду…
Хрящиха подбежала к Пантуху с почтением и низким поклоном, взяла его руку двумя руками и, выразительно пожав, быстро вышла из комнаты и направилась к намеченной жертве…
— Убралась, окаянная, всю печенку мою изозлила, — обратился Пантух к Курилич, которая все время невозмутимо слушала разговор и что-то такое вязала из бисера…
— Стоит волноваться! Не знаешь ты ее, что ли? Никто ей так не платит, как мы, а за деньги она черту на рога полезет, да не один раз, а сколько потребуем.
Благородная, благоденствующая чета направилась в столовую пить кофе с густыми сливками и заедать горячими пончиками поварского приготовления…
Глава VI
В МЕБЛИРОВАННЫХ КОМНАТАХ
По лестнице, ведущей в меблированные комнаты под громким названием «Эр — таж», подымалась женская фигура, одетая, несмотря на очень сильный мороз, в совершенно легонькую кофточку. Это была очень стройная, с замечательно красивым и симпатичным лицом девушка лет девятнадцати. Страшная усталость чувствовалась и в медленной походке, и в выражении больших глаз, и в чертах начинавшего бледнеть личика и, казалось, — в каждой складке измятого серенького шерстяного платьица. Расплетясь и тоже, точно усталая, болталась по спине коса, спускаясь много ниже талии. Поднявшись на три лестницы, девушка остановилась, тяжело переводя дыхание, опершись левой рукой о стену, а правой поправляя спустившиеся на лоб волосы. Ноги ее видимо отказывались служить и дрожали, обутые в изорванные прюнелевые ботинки. «Господи, что же это? как же?..» — задала она самой себе вопрос и, снова преодолевая усталость, стала подниматься выше. Пройдя еще пять лестниц, Улюшка Хрюбина дотащилась до самого верха и отворила стеклянную дверь, ведущую в коридор затрапезных, грязных меблированных комнат, несмотря на то, что эти комнаты помещались на углу Кре — ка. Ее обдал спертый, пропитанный не то лекарствами, не то чем-то другим воздух. Отворив дверь одного из номеров, Улюшка вошла в него и, не раздеваясь, тяжело опустилась на расшатавшееся, обитое серо-грязной пеньковой материей кресло. Долго сидела она, застыв в бессильной позе. Обстановка ее маленькой полутемной, выходящей на двор комнатки была убога. Голубенькие обои с мелкими цветочками, диван, два кресла, три стула, комодик, жестяной умывальник, платяной шкаф, дверцы которого были открыты и показывали, что он пуст, маленький раскрытый чемоданчик, тоже пустой, если не считать каких-то бумаг, валяющихся на дне, да двух-трех штук белья. На комоде лежала наполовину порожняя восьмушка чаю, мешочек с несколькими кусками сахару, почти очерствелый полубелый кусок хлеба и оловянная чайная ложечка. Жестяная лампочка с закоптелым стеклом, кончик которого быль отбит, довершала убранство комнаты. Пыль всюду, клочки бумаги, сломанное стальное перо и какой-то синий лоскуток на полу. На столе баночка с чернилами, ручка от пера, к которой оно было привязано суровой ниткой, огарок свечи, вставленной в бутылку, вот и все…
Улюша продолжала сидеть в кресле и мало-помалу стала засыпать.
* * *
Дочь средней руки чиновника, она провела свое детство, отрочество в достатке. Ее отец, кроме жалованья, имел свои деньги, доставшиеся ему по наследству; горячо любя Улюшку, он дал ей возможность кончить гимназию. Улю-шка училась хорошо. Когда она была в четвертом классе, умерла мать, а когда кончила гимназию — умер и отец от апоплексического удара и не оставил ей ничего, прожив к этому времени те несколько тысяч, которые ему достались от дальней родственницы. Осталась Улюшка одна с пятьюдесятью рублями. Постояла она у гроба отца, поплакала; схоронила, опять поплакала над свежей могилкой и полной сироткой возвратилась домой. Тут она немного раздумалась и, как ни была огорчена смертью отца, — жизнь ей казалась все-таки заманчивой, труд, самостоятельная работа прекрасной, и, полная надежд, Улюшка распродала оставшуюся рухлядь, махнула в Киев — добывать работу. Кинулась в житейские волны без страха, плыла бодро, но никак не удавалось ей пристать к какому-нибудь берегу, не говоря уже о пристани. Всегда налетит откуда-то волна и отбросит снова на средину реки, и бедная Улюшка очень скоро стала изнемогать, терять силы и каждое мгновенье она могла погрузиться в холодные, мутные волны.
* * *
Раздался стук в дверь номера. Улюшка поднялась с кресла и спросила:
— Кто там?
— От княгини Ц***, — отвечал мужской голос.
— Войдите…
Вошедший подал конверт. Улюша распечатала его и стала читать:
«Милостивая государыня! Переговорив с мужем, мы порешили взять вас в гувернантки к детям. Наши окончательные условия: полное содержание и шестьсот рублей в год жалованья. Княгиня Ц***».
В постскриптуме было прибавлено:
«Ждем немедля».
Радостно стало на душе Улюшке — конец мытарствам, конец голоду, конец страданьям!
— Просят ответа, — сказал посланный, увидав, что письмо прочитано.
Улюша бросилась к столу, написала согласие, поблагодарила княгиню и прибавила, что переедет в их семью через час времени.
Посланный ушел. Улюша бросилась на колени и долго, долго молилась. Затем она стала думать о том, как и в чем она явится в аристократический дом. Неужели в этих обносках?… а ботинки?… а неимение даже верхнего приличного пальто?… а отсутствие белья?… разве так возможно! Ее сочтут за нищую… Торопливо зажгла Улюша лампу и… странно: сегодня она горела ярче, чем обыкновенно. Вся комнатка была вполне освещена. Улюша подошла к шкафу, открыла его и остановилась в изумлении. В нем висело два платья, которые она недавно заложила на Фу — кой, у Р — го.
Ей нечего было есть, нечего было отдать за убогую квартиру и она заложила. Господи, что же это? Кто выручил и когда успел? ведь, входя в комнату, она видела, что шкаф был пуст. Вероятно, она вздремнула и в это время… но кто?.. Не княгиня ли узнала и, не желая ее ставить в неловкое положение, выкупила? Но квитанция у нее. Без квитанции нельзя. Улинька бросилась к чемодану, чтобы посмотреть, там ли квитанция, и опять остановилась, пораженная. Чемодан был полон белья, которое тоже было заложено в тяжелый, голодный день… Мысли ее стали путаться. «Или я схожу с ума, или тут какое-то колдовство…», — думала Улинь-ка. Быстро сняв платье и оставшись в потертом корсете, она хотела уже надеть новое, но увидала себя в зеркале и остановилась. Нет — так нельзя. Юбка тоже была невозможна, и Улиньке стало гадко самой себя: как можно было ходить в таких отрепьях! Быстро она начала снимать с себя все и менять на чистое, нарядное… «Какая странность: я совершенно забыла, что у меня была такая хорошенькая, нежно-голубая, прозрачная рубашка с такими красивыми прошивками… а какая юбочка чудная: шелковая, бледно-лиловая с черными кружевами и шелковые с лиловыми стрелками чулки… Нет, с этими хлопотами о месте, с этой нуждой я совсем потеряла память». Одевшись, Улинька подошла к зеркалу и ахнула: какая она была красотка! Какой дивный стан, какая чудная шейка, какие плечи, какие маленькие розовые ушки! А глаза? а точно наведенные брови! а волны роскошных шелковых волос, а ротик, а губки, из которых нижняя нервно подергивалась? а как горный снег зубы… О! в этот момент она была влюблена в себя!… Щеки ее горели и утомления от забот и нужды не было и следа…