Среди падших (Из Киевских трущоб) (СИ)

А отца нет…
Но что это? Торопливые шаги… Отворяется дверь и кто-то, с трудом переводя дыхание от усталости, спрашивает:
— Здесь живет… Савва Завейко?
Павлюк вскочил. Предчувствие чего-то недоброго охва-
тило его, зубы застучали и от холода, и от нервной лихорадки.
— Что такое? Что вам надо?
— Здесь живет Савва Завейко?.. Отвечай скорей!.. Я час целый мотаюсь… и толкаюсь из дома в дом… Тут живет, что ли?..
— Здесь! Здесь!
— Ты сын?..
— Да.
— Беги со мной… неладное приключилось с отцом; беги, а то, чего доброго, в живых не застанешь…
Павлюк задрожал. С его батькой худо… с его батькой!! Господи, да что же это?!! Он схватил шапку и точно новая жизнь, новая сила влились в его больное тело и он быстро побежал за незнакомцем.
За ними, прихрамывая, следовала Галатея.
Дорогой несколько раз он порывался спросить у незнакомца, что такое случилось с отцом… но тот только махал руками и торопливо говорил:
— Иди, иди — узнаешь…
— Да жив ли?
— Когда ушел, был жив…
Павлюк бежал. Он не замечал ни мороза, ни ветра; он не замечал, как взбудораженный ветром снег залезал ему в уши, в рот, в глаза, таял и тотчас замерзал корочкой на коже его лица, ушей, шеи, опять таял и опять креп. Он не замечал, что его драные штиблеты были полны снега; он не замечал, что все крепчавший ветер воровски проникал и под летнее пальто, лаская морозным поцелуем грудь, и под панталоны, надетые на голое тело, и под шапку, и сквозь шапку, леденя бедную голову…
Они миновали одну улицу, другую, третью… Тут им попался прикрытый полостью дремавший извозчик. Незнакомец подбежал, толкнул ванька и, крикнувши: «На Б — ку», — сел в сани, куда за ним машинально вскочил и Павлюк. Коренастая лошадка довольно быстро бежала, — желая согреться.
— Пошел, пошел, — подгонял незнакомец. Это был на вид довольно приличный молодой человек из типа маменькиных сынков.
— Я к тебе тоже на извозчике приехал, да он не захотел назад везти, повернул домой…
— Как же вы нашли-то меня?!
— Твой отец объяснил адрес; вот он у меня в руках, я записал. Молил, чтоб сына привезти… ну, я и согласился. Другие-то товарищи отговаривали, а я не послушался, поехал, больно жалко его стало… очень любит он тебя…
— Да что же с ним? Говорите, Бога ради! Не мучайте меня! Зачем терзаете меня?! Что я вам сделал?! Говорите же! Говорите!
— Да пойми ты, долго рассказывать… приедешь и узнаешь, и увидишь сам… Пошел, пошел… — опять подгонял незнакомец извозчика.
Ванько был добросовестен и усиленно дергал вожжами и растягивал чуть не до крови губы лошади. Та бежала то рысью, то подымалась вскачь.
За санями, не отставая ни на шаг, бежала запыхавшаяся Галатея.
— Заверни налево в улицу и направо остановишься в конце у крайнего дома… понял?..
Опять задергал вожжами ванько, зачмокал, занукал, — раз пять обругал кобылку и холерой, и толстобрюхой, и ленивым чертом и, наконец, обозвав «Эх ты, милая», тпрук-нул и остановился у двухэтажного, довольно приглядного дома.
Незнакомец кинул ваньке целковый. Тот ломал шапку, благодарил, но никто не обращал внимания на его поклоны.
Незнакомец усиленно дергал за ручку звонка…
Минуты через четыре дверь отворил бледный, перепуганный лакей.
 Глава II 
 СИЛКИ 
На Ф…ской улице стоит довольно богатый дом. Одну из квартир занимали Василий Пантух и Мария Курилич. Эта милая чета занималась темными делами и преимущественно в свои силки заманивала молоденьких девушек; эксплуатировали запутавшихся в расставленной паутине бабочек и набивали золотом свои карманы. При них состояли свои агенты, свои соглядатаи, которые за известную лепту доставляли сведения о подходящих субъектах и ловкими маневрами заманивали в притон намеченные жертвы. Обстановка квартиры отличалась яркостью, золотой мишурной мебелью и безвкусицей. Кроме занимаемых хозяевами, вся квартира состояла из мелких комнат, таинственно обставленных мягкой мебелью, преимущественно удобными кушетками, диванами, оттоманками, освещаемых где розовыми, где голубыми, где молочными или пестрыми фонарями. Вечером туда собирались молоденькие особы, богато и пестро одетые, сильно набеленные и нарумяненные, а между ними попадались еще и со свежими румяными личиками. Каждого посетителя прежде, чем впустить, опрашивали или оглядывали в приотворенную дверь и, если были знакомые, посещавшие раньше или не казавшиеся подозрительными, их впускали и тут-то начинался торг. На большинство цена была установлена, а за свежее, или нетронутое совсем, или малодержаное шла торговля, и хозяева умели не сбить цену; умели разжечь страсти, показать товар лицом и почти всегда сделка была удачна и кончалась продажей очень выгодной к их удовольствию. Парочки расходились по таинственным углам или уезжали в другие злачные и гостеприимные места.
 
Время шло, свежие личики блекли и начинали притираться белилами и румянами. Затем вяли окончательно, и их обладательницы опускались ниже и ниже. Бедняжек можно было уже встретить в притонах менее комфортабельных или на К…ке, как только на землю спустится желанная им темнота и зажжется электричество и другие огни. Тут приходилось разрисовывать лица ярче, наводить брови черней, чтобы внимание невольно останавливалось и плененные приступали к таинственной беседе. Многие часто голодали и, понуждаемые голодом, становились назойливыми и более чем сговорчивыми в цене. Являлись неудачницы, которым не везло на этом тернистом пути; приходилось закладывать раньше нажитые вещи, золотые, а там и платья, и шубы, и даже обувь. В такие трудные минуты бедняжки ютились по двое, по трое, и по очереди одевали одну и ту же ватную кофточку, одно и то же платье, одно и то же нарядное белье и шляпку. Нередко находились субъекты, обманывавшие этих грошовых эвменид и уходившие, не заплатив медного гроша. С тоскливым лицом, с злобой в сердце возвращалась эта дама с камелиями домой, где ждала ее ругань сожительниц. Но недолго продолжалась ссора, кончавшаяся обыкновенно общими слезами и проклятиями по адресу негодяя. Непьющие, по требованию мужчин, стали пить, сперва неохотно, потом охотней, а потом являлась привычка и непреодолимое влечение к вину, а чаще просто к водке. Голос становился тусклей, дальше грубел, а затем появлялась характерная сипота. Счастлива из них та, которую судьба или добрый человек вырвет из омута и толкнет пойти другой дорогой. С ужасом и омерзением вспоминает большинство о пройденном пути, но многие возвращаются вновь или по несчастно сложившимся обстоятельствам, или прямо тоскуя по распутной жизни. Но как бы низко ни падала бедная женщина, как бы ни окунулась в грязь разврата, почти у каждой из них сохраняется влечение к чистому, к прекрасному, к идеалу… Почти каждая избирает себе предмет любви, делается его рабой, способной на всякие жертвы, даже подвиги и часто на преступление. Ругань, издевательство, побои готова переносить она от своего избранного любовника, лишь бы быть убежденной, что все это он делает из любви к ней, и с каким блаженством, избитая, поруганная, она рассказывает своим сотоваркам, что ее друг сердца приревновал ее и исколотил. Так течет жизнь, по-видимому праздная, но на самом деле, тяжелая, полная драмы и даже трагизма… Многие умирают от чахотки, от истощения, от бледной немочи, от ужасной болезни, а многие доживают до старости. Это — самые несчастные! Начинается период, когда грим кладется как штукатурка, румяна сыпятся с лица, а предательские глубокие морщины, землистый цвет лица выплывают наружу, и нет больше желающих обладать этими обносками, этим тряпьем, этими по названию женщинами. Продав последнюю цветную тряпку, оставшись в лохмотьях, едва прикрывающих изможденное тело, блудница остается на улице, выгнанная хозяйкой, негодной для самых низких вертепов, и вот тут-то…
Впрочем, вернемся к Пантуху и Курилич. Вернемся к этим насадителям разврата, благодарение Богу в конце концов караемых и Им, судом уголовным и судом общественным. Итак, эта чета пока благоденствовала. В один из предпраздничных дней, когда квартира была еще пуста от вчерашних посетителей, разъехавшихся по домам, раздался довольно резкий, смелый звонок. Видно было, что посетитель не стеснялся и знал, зачем и куда идет. Заспанная прислуга отворила дверь. Вошла женщина лет пятидесяти, скромно одетая, с ридикюлем в руках. Тип лица был нерусский, хотя происхождение ее нельзя было определить. Эту даму можно было принять и за гречанку, и за еврейку, и за армянку.