Книга воспоминаний

Они шли от Майи и направлялись к Ливии или к Хеди, а этот маршрут выбрали для того, чтобы срезать путь или дать Хеди возможность пособирать цветы; она же была девчонкой достаточной напористой и самовлюбленной, чтобы демонстрировать, как ей идет это увлечение цветами, или игра на виолончели, или всяческие изысканные красивые вещи, которыми была полна ее комната, вроде маленьких кружечек и стаканчиков, вазочек, в которые она каждый день помещала цветы, и подолгу хранила увядшие уже букетики, и вечно жевала, вертела в зубах какие-нибудь травинки, цветочки, листики, и никогда не загибала углы страниц в книгах, не пользовалась закладками, а вкладывала меж страниц какой-нибудь цветок или пожелтевший осенний лист, и если вы брали у нее взаймы книгу, то при неосторожном движении из нее мог выпасть целый гербарий, а еще она училась играть на виолончели и довольно искусно владела этим чрезвычайно громоздким инструментом.
Она играла на нем на школьных вечерах, а однажды попросила меня проводить ее в город, где ей предстояло выступить на каком-то еврейском празднике, и ей не хотелось ехать одной, ведь возвращаться нужно было довольно поздно, инструмент был весьма дорогой, а кроме того, еще приставания наглых мужчин; вообще-то они с матерью жили в городе, на улице Доб, что неподалеку от синагоги, в старом сумрачном доме, где в первом этаже размещалось общежитие для рабочих, которые мылись из тазов прямо во дворе; но мать, которую я до этого никогда не видел, отдала Хеди на проживание тетушке Хювеш, отчасти потому, что в Буде был свежий воздух, а Хеди якобы страдала легкими, а кроме того, у тетушки Хювеш был большой огород, она держала животных, так что кошт у нее был побогаче, но Хеди рассказывала, что это только предлог, а настоящей причиной того, что ее «отдали на сторону», был любовник матери, некий Режэ Новак-Шторц, и Хеди «терпеть не может этого типа из-за его слащавых манер»; ее матери мы не застали, в дверях торчала записочка о том, что увидятся они на концерте, а также о том, какое платье Хеди должна надеть; вероятно, я вспомнил об этой детали потому, что Хеди в тот день надела то самое темно-синее шелковое платье, которое сейчас, на поляне, было на Майе, и у матери Хеди именно к этому платью были какие-то претензии; мы стояли у двери квартиры на обшарпанной галерее внутреннего двора, и мне подумалось: так это отсюда уволокли в гетто ее отца, я представил себе кошмарную сцену, как здоровые бугаи, будто какой-то диван или шкаф, тащат живое тело вниз по лестнице, а вокруг сверкали медные ручки дверей, таблички с фамилиями и старинные изящные медные кнопки звонков, на потемневшей, кое-где закопченной штукатурке – следы осколков, грубо заляпанных проломов и переделок и беглых автоматных очередей, стояла осень, было еще тепло, с крыш покато скользили вялые солнечные лучи, а внизу, раздевшись до пояса, плескались в воде и брызгались полуголые работяги, оглашая своими воплями уставленный кадками с олеандрами двор, где-то рядом сбивали крем, из другого окна было слышно радио, пел хор; зажав черный футляр огромной виолончели между коленями, Хеди читала записку матери с таким видом, будто в ней содержались какие-то ужасные новости, прочла ее несколько раз, с недоверием, и слегка побледнела, я спросил, что в записке, и даже попытался заглянуть в нее, но она отвела ее в сторону и со вздохом сунула руку под коврик: ключ был там.
В просторной квартире – темно и прохладно, белые двери все распахнуты настежь, Хеди тут же юркнула в туалет; мертвая тишина, окна, что выходили на улицу, затворены, по бокам, поверх задернутых кружевных занавесей – собранные подхватами бордовые бархатные портьеры с грузно свисающими кистями; все в квартире казалось каким-то многослойно загроможденным, мягким и топким: темных тонов ковры на серебристых обоях, картины поверх ковров в золоченых рамах, пейзажи, натюрморты и обнаженная женщина, освещенная багровым светом пылающего на заднем плане костра; на полу поверх ковров постелены были полотняные дорожки с красной каймой по краям, а цветастые чехлы на глубоких креслах и на стульях с прямыми высокими спинками покрыты еще кружевными салфетками; в большой комнате, где я стоял, дожидаясь Хеди, сверху, словно мумия какого-то раздувшегося монстра, свисала люстра в белом защитном чехле, завязанном под потолком, и все вокруг было безупречно чистым, с неприятной симметрией расставленным по своим местам, до блеска надраенным, сверкающим, будь то стекло, бронза, серебро, фарфор, зеркала, и нигде, так во всяком случае виделось мне в полумраке, ни одной пылинки.
  
Она долго не появлялась, никаких струящихся звуков из туалета не доносилось, но потом все же раздался стук, и она спустила воду; я понял, что ей нужно было не помочиться, а немножко поплакать, и в комнату она вошла с таким видом, будто окончательно что-то решила для себя, что-то безотлагательно важное, «это гостиная», сказала она и еще раз вытерла напоследок глаза, они были заплаканные, но слез уже не было, «а там моя комната», сказала она, боль ее, по-видимому, была такова, что ей хотелось как можно быстрее забыть о ней, но как она ни старалась мне улыбаться, я чувствовал, что она не хотела, чтобы я это видел, и предпочла бы, чтобы меня здесь не было.
В этой квартире она вела себя как-то необычно тихо и больше не говорила со мной, а открыв огромный черный футляр, достала из него инструмент, села с ним у окна и, подтягивая и ощупывая струны и канифоля смычок, долго настраивала его; я тем временем смог обойти квартиру: из каждой комнаты открывалась следующая, и мне нетрудно было представить себе, как однажды кого-то «уволокли» отсюда; гораздо труднее было представить, что каждую ночь в полностью затемненной, выходящей во двор спальне этот самый Режэ Новак-Шторц делает с матерью Хеди нечто такое, что «действует ей на нервы».
Я вернулся в гостиную, как только она начала играть, извлекая из струн долгие, мягкие, протяжные и глубокие звуки, мне нравилось наблюдать за ее сосредоточенным напряженным лицом, за движением пальцев по длинному грифу, за тем, как, быстро прижав струну, она заставляла ее долго вибрировать, чему отвечали жалобные короткие, быстро умирающие звуки, все более высокие, после чего, быстро меняя позиции, словно бы сопрягая оба регистра, извлекая одновременно басовые и теноровые, короткие и длинные звуки, нужно было начать мелодию и развернуть тему, но Хеди, несколько раз сфальшивив, раздраженно опустила смычок.
Демонстративное раздражение, разумеется, было адресовано мне, и все же она делала вид, будто меня нет в комнате.
Она поднялась и, прислонив виолончель к спинке стула, направилась в свою комнату, но потом, передумав, вернулась и, взяв инструмент за гриф, легко подняла его, аккуратно уложила в футляр, положила на место смычок, канифоль, после чего закрыла футляр и молча остановилась посреди комнаты.
Я тоже почему-то молчал, наблюдая за ней.
Сегодня будет провал, сказала она, и нечего удивляться, что ей не удается сосредоточиться, ведь мало того, что ее мать повсюду таскает за собой этого козла, эту мерзкую тварь, тихо сказала она с такой ненавистью, что ее затрясло, хотя знает ведь, прекрасно знает, что каждая встреча с ним доводит ее до безумия, по крайней мере могла бы ее пощадить и не приводить его на ее выступления, потому что это смертельно ее нервирует; мне все это казалось на удивление странным, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил с такой нескрываемой ненавистью о собственной матери, и я испытывал настолько глубокий стыд, что хотелось остановить ее, не надо так говорить, мне казалось, что тем самым она вовлекает меня в нечто запретное, и, дескать, она не выдерживает, не выдерживает, когда эта тварь сидит в зале и пялит на нее глаза! но ей и этого недостаточно, сказала она и расхохоталась, она еще смеет указывать, что ей надеть, ну конечно, белую блузку, моя милая Хеди, свою белую блузочку с замечательной темно-синей юбочкой, потому что ей надо, чтобы она выглядела смешной уродиной! да она их уже два года не носит, потому что давно из них выросла, но та старается этого не замечать, потому что надеется, что тогда этот слюнявый козел не будет таращиться на нее!