Книга воспоминаний

Если бы я легкомысленно обращался со словами, я мог бы сказать, что я был счастлив; в это чувство, должно быть, внесли свой вклад и море, и путешествие, и события, непосредственно ему предшествовавшие, не говоря уже о симпатичном местечке, которое с некоторым преувеличением превозносят как «белый город у моря», хотя, помимо импозантных зданий курорта, весь город состоит из дюжины вилл, тоже двухэтажных, полукругом расположившихся на морском берегу, но действительно белых, с белыми ставнями, в это время закрытыми, белыми скамьями на ровной зеленой лужайке, белым портиком, в углу которого сложены горкой стулья летних музыкантов, белыми стенами за ядовито-зелеными, аккуратно постриженными кустами и зачищенными от нижних сучьев черными соснами, но главную роль, наверное, все же сыграли обманчивая погода и тишина.
Обманчивая, сказал я, потому что бушевал ветер, и прибрежная дамба отражала огромные волны, плотные, отливающие стальной синевой валы, с грохотом оседающие белой пеной; тишина, сказал я, потому что в паузы между ударами мое внимание проваливалось в пропасть между волнами, в напряженное ожидание, и новый удар перетекающей в звук силы воспринимался как избавление; но вечером, когда я отправился на прогулку, все преобразилось: над открытым морем, почти у самой воды, сияла полная луна.
Я двинулся по дамбе в сторону соседнего поселка Нинхагена, по одну сторону дамбы – рокочущее море с мерцающими гребнями волн, по другую – недвижная топь, и между ними я, единственная живая душа в этой стихии; еще после обеда у меня кончились сигареты, а Нинхаген, оберегаемый от западных ветров так называемым Гешпенстервальдом, то есть Лесом привидений, судя по карте, был не так далеко – я измерил по ней расстояние с помощью переломленной пополам спички, сообразуясь с масштабом; можно дойти; ослепленные ветром глаза временами, казалось, видели проблески тамошнего маяка, и я планировал, купив в Нинхагене сигареты, выпить перед возвращением стакан горячего чаю; представил себе рыбаков в мирной таверне, сидящих за столом при свечах, и представил себя, входящего к ним незнакомца, их лица, повернутые ко мне, и собственное лицо.
Отчетливый и прозрачный, я легко шествовал впереди себя, а следовавший за мной тоже я ступал грузно.
Казалось, не я, а лишь мое тело было не в силах больше переносить вызванную разлукой боль.
Под широкое пальто задувал ветер, он толкал меня, гнал вперед, и хотя перед выходом я надел на себя все что было теплого, я мерз, но не то чтобы ощущал это – я боялся, а от страха, я это знал, полагается мерзнуть, невзирая на милосердно обманывающие нас чувства; в другое время я повернул бы назад, поддался бы страху и нисколько не затруднился бы оправдать свое отступление, сказав, что сейчас слишком холодно, я боюсь простудиться, а это чрезмерно большая цена за бессмысленные ночные блуждания; однако сейчас обмануть себя я не мог: казалось, стал расползаться мой образ, который, как все мы, я всю жизнь так старательно и усердно лепил, чтобы предъявить его окружению, и в конце концов даже сам поверил в реальность этой карикатуры; и хотя то был я, все привычные рефлексы мои были в полном порядке, появилось что-то неправильное, какая-то трещина, и не одна даже, а разрывы, трещины, через которые можно было увидеть какое-то чужое существо, кого-то другого.
Кого-то, кто давно, но именно в этот, сегодняшний день прибыл в Хайлигендамм и вечером отправился в Нинхаген.
Казалось, то, что теперь последует, уже было пятьдесят, семьдесят или сто лет назад.
Даже если ничего особенного не случится.
Испытывать собственный распад было новым, захватывающим, будоражащим впечатлением, и все же переживал я его с невозмутимостью зрелого человека, как будто был на пятьдесят, семьдесят или сто лет старше, приятный пожилой господин, вспоминающий свою молодость; но в этом, право же, не было ничего удивительного или мистического, ибо принять снотворное, которое я уже несколько лет носил с собой в маленькой круглой коробочке, у меня и теперь не хватило решимости, хотя трудно было представить более романтические обстоятельства для сведения счетов с жизнью; и, чтобы сделать хоть что-нибудь, я вынужден был воображаемым жестом отдалить себя от самого себя, освободиться от необъяснимых чувств, ведь то, что мне представлялось будущим этого чужого существа, было не чем иным, как моим прошлым и настоящим, то есть тем, что все равно уже произошло или происходит.
  
Исключительность ситуации состояла лишь в том, что ни с тем, ни с другим мне не удавалось отождествиться, и в этом возбужденном состоянии я чувствовал себя актером в романтических декорациях, мое прошлое было всего лишь дурным исполнением моей собственной жизни, таким же будет и будущее со всеми его страданиями, и, стало быть, можно все играючи проецировать в будущее или в далекое прошлое, как будто ничего этого на самом деле не было, а если и было, то было давно, все можно менять местами, и только моя фантазия скрепляет хаотически расползающиеся пласты жизни и упорядочивает их вокруг формируемой гравитацией повседневности некой личности, которую можно назвать моей, которую я в этом качестве представляю миру, хотя это вовсе не я.
Я свободное существо, подумал тут я.
И из этой безграничной свободы мое воображение – случайным и не всегда удачным образом – выбирает только какие-то мелочи, чтобы собрать лицо, которое могли бы любить другие и которое я и сам буду считать своим, подумал тут я.
Сегодня я так не думаю, но тогда это открытие так поразило и потрясло меня, я так ясно увидел перед собой то существо, которое, независимо от различных возможных моих воплощений, оставалось свободным и шло со мной, и я шел за ним, ему было холодно, а мне страшно вместо него, что я вынужден был остановиться, но и этого было мало, я вынужден был стать на колени и кого-то благодарить за это мгновенье, хотя колени именно в этот момент не очень хотели смиренно гнуться, мне скорее хотелось остаться бесстрастным, обратиться в камень, но нет, и этого было мало, хотя я даже закрыл глаза; пусть останется только кучка рухляди на ветру.
Желтая луна висела совсем низко, словно бы рядом, рукой подать, отражаясь у самого горизонта бледным пятном, там свет не выхватывал из темноты дрожащие гребни волн и вода казалась совершенно гладкой, но это иллюзия, думал я, иллюзия расстояния, точно так же, как то, что виделось с другой стороны дамбы, в трясине, где свет не имел объекта, поверхности, форм, чтобы в них отражаться, и потому исчезал, пропадал, и поскольку, как ни напрягай глаза, ничего определенного там не было видно, там не было темноты, черноты, там было небытие.
В Хайлигендамм я приехал под вечер, перед закатом, а в Нинхаген отправился уже после наступления темноты, при свете луны.
Я не мог знать, что было там, где на карте значилось болото, а в путеводителе упоминалась топь, в любом случае то была низина.
Над ней царило безмолвие.
Ветер тоже вроде стихал, разворачивался над дамбой и пропадал.
Что там, осока и камыши? или топь, прикидываясь обыкновенной почвой, покрыла себя травой?
Было время, когда я любил щекотать себе нервы привидениями, но это небытие казалось теперь гораздо страшнее.
Тогда, много лет назад – о чем позднее, как бы я ни хотел этого избежать, мне придется сказать подробней, – если тень, движение или шум неожиданно воплощались в некой химере, которая окликала меня из-за плеча, говорила со мной или просто молчала, я знал, что это воплощение моих страхов, но теперь химера эта неподвижно застыла над топью, не шевелясь, не подавая голоса, не отбрасывая тени.
Она просто наблюдала.
Стояла над топью, пустая холодная оболочка, и могла бы так наблюдать за любым, кого сюда занесло, насмешливо, что мне было неприятно.
Но я не сказал бы, что она меня ужасала, скорее она была просто строгой и силу свою проявляла в том, что обуздывала мою лихорадочную фантазию, которой не терпелось пуститься галопом, изобрести собственную историю, но тщетны были амбиции, она решительно давала понять, что это она спутала в моем теле все времена, проделала те прорехи, через которые я мог заглянуть в свою душу, и в качестве платы за игру с самораздвоением просила меня, чтобы я не забывал и о ней и не верил в свою историю, выдуманную в виде опоры, и если уж у меня не хватает юмора или сил, чтобы покончить с собой, я должен хотя бы всегда ощущать, бояться ее, знать, что она где-то рядом, вне меня, но способна в любое время вторгнуться и задеть жизненно важные органы, которых, как я ни ухищряйся, как ни думай, что я от нее независим, у меня, как у всех, не больше, чем один или два, и фантазия никогда не заменит мне жизнь, так что не стоит мне заноситься и думать, будто залитый лунным светом морской пейзаж может мне принести свободу, не говоря уж о счастье.