Книга воспоминаний
«Ну ты заходи», сказал он довольно громко и необычно высоким голосом, что означало одновременно много разных и противоречивых вещей; и неестественность интонации казалась важней, чем значение фразы, что говорило о том, что он в замешательстве, что все не так просто, как ему хотелось бы думать, и, независимо от того, как далеко он унесся от меня взглядом, он все еще у меня в плену, это мое молчание вынудило его пойти на попятную, чего он в другое время и не подумал бы сделать; но, кроме того, интонация, разумеется, означала, что примирение нельзя принимать всерьез, и нечего мне ломать голову над его нерешительным приглашением, которое было скорее вежливым предостережением о том, что и впредь, как и прежде, ноги моей не должно быть в их доме; но слова эти прозвучали, и связаны они были с тем вечером, когда его мать кричала ему из окна, а я сжимал в кулаке два грецких ореха.
«Кристиан! Кристиан, ты где? Сколько можно тебя дозываться? Кристиан!»
Была осень, мы стояли под ореховым деревом, накрапывал дождь, в тяжелом от испарений сумраке сад светился желто-красными пятнами; он держал в руке большой плоский камень, которым только что разбивал орехи, и даже не дал себе времени до конца распрямиться, из-за чего можно было подумать, что в следующее мгновенье он врежет мне этим камнем по голове.
«Наш дом вы пока что еще не украли, ты понял? и пока он наш, я просил бы тебя никогда не переступать его порог, ты понял меня?»
В его словах не было ничего забавного, но я все же рассмеялся.
«Это вы украли ваш распрекрасный дом у тех, на ком наживались, а украсть у вора наворованное – никакой не грех, воры-то – вы!»
Чтобы взвесить последствия прозвучавших слов, нам обоим потребовалось время, но с каким бы щекочущим наслаждением мы их ни произносили, именно по его злости и по моему спокойному и несколько отстраненному наслаждению можно было почувствовать, что это было не что иное, как месть, отмщение за те незаметные, на первый взгляд, обиды, которые накопились в нас за время нашей короткой, но тем более страстной и бурной дружбы; в течение нескольких месяцев мы были неразлучны целыми днями, и какие-то неровности в отношениях нам всегда помогало преодолевать взаимное любопытство; так что стычка была как бы обратной стороной, закономерной изнанкой этой близости, однако искать какие-то объяснения было бесполезно, неожиданный взрыв разнес нас так далеко, что пути назад уже не было, и все это – то, что я сделал и делаю, – казалось настолько невероятным, что два ореха невольно выпали у меня из руки, шмякнувшись на мокрые листья, его мать продолжала орать, ну а я двинулся к калитке, вполне довольный собой, как человек, раз и навсегда уладивший какое-то важное дело.
Он смотрел мне в глаза и ждал.
Его столь двусмысленно сформулированная фраза, прозвучавшая как последняя попытка, чуточку отодвинула и меня от того мгновенья, с которым я, впрочем, не мог, да и вовсе не хотел расставаться; но я невольно ощутил нарастающее отчуждение не только в его глазах, но и в самом себе, так что даже его уклончивое приглашение имело не больший эффект, чем мимолетное воспоминание, какое-то краткое озарение, рыбешка, юрко выпрыгнувшая на недвижную поверхность мгновенья, глотнувшая чуждой стихии и вновь погрузившаяся в немоту, оставив после себя несколько быстро сгладившихся кругов; и все же это напоминание обозначило, зафиксировало некий момент, и момент этот был совершенно определенным и значимым, красноречиво предупреждавшим нас, что то, что сейчас происходит с нами, всего лишь следствие того, что произошло раньше, и будет иметь отношение ко всему, что случится в будущем, а кроме того, указывает на что-то давно минувшее, и, стало быть, тщетно мое желание, бесполезны усилия, немыслимо удержать тот миг, который доставил радость, упоение или даже счастье, ведь уже сам факт, что я волей-неволей переживаю внезапно явившееся и ускользающее счастье, говорил о том, что нет смысла пытаться его удержать, я уже не здесь, оно уже позади, я о нем только думаю; но ответить ему я не мог, хотя в его позе по-прежнему выражалась готовность принять ответ, и я страстно хотел ответить, чувствуя, что, не дав ответа, не смогу дальше жить; он стоял с видом человека, собравшегося уходить, потом, забросив портфель за плечо, неожиданно повернулся и двинулся к кустам, назад, в том направлении, откуда появился.
ТЕЛЕГРАММА
Хотя мое продвижение трудно было назвать поступательным, ибо яростные порывы ветра то и дело вынуждали меня останавливаться, и даже пока я ждал, чтобы ветер чуть стих, мне с трудом удавалось удерживаться на ногах, думаю, что я все же прошел по береговой дамбе добрые полчаса, прежде чем обнаружил, что что-то опасно меняется.
Ветер дул не прямо в лицо, а скорее со стороны моря, и я шел боком, наваливаясь на него головой и плечом и прикрывая лицо поднятым воротником пальто от мелких брызг, в которые разбивались, ударяясь о камни, волны; но и так мне то и дело приходилось утирать лоб, на котором морось собиралась в капли, тяжелые от соли капли – в ручейки, стекавшие мне в глаза, струившиеся вдоль носа в рот, и хотя я знал, что, вообще-то, могу закрыть глаза, все равно ведь я ничего не вижу, я все же хотел видеть мрак, как будто ради этого мрака имело смысл держать открытыми ничего не видящие глаза; поначалу мимо луны проплывали лишь прозрачные серые космы, тоненькие полоски дымчатых облаков, они прибывали со стороны суши и неслись над открытым морем к своей неведомой цели, но их торопливость, несмотря на изысканную величественность движения, выглядела в свете спокойной луны явно смешной; на смену им появились облака покрупней, более плотные и объемные, но столь же проворные, и вокруг, словно кто-то на громадной сцене закрыл подвижной декорацией единственный софит, стало темнеть, наступил полный мрак, воде больше нечего было отражать, гребни волн не расчерчивали своими барашками морскую даль, но вскоре небо вновь прояснилось, неожиданно и необъяснимо, свет сменил мрак, потом снова стемнело; и я не случайно упомянул театр, потому что в том необычном явлении, что наверху ветер гнал тучи в направлении, прямо противоположном тому, в котором вынужден был дуть внизу, несомненно, было что-то по-театральному драматичное, некий конфликт между пожеланиями земли и неба, который длился, однако, лишь до тех пор, пока в неостановимом, казалось бы, ходе небесных событий не произошел какой-то решающий поворот – кто знает, что это было? может, где-то сменил направление ветер или, наткнувшись на сгрудившиеся над водой тучи, пролил их в море обильным дождем, – как бы то ни было, периоды мрака продолжались все дольше, а периоды прояснения делались все короче, пока наконец луна совсем не исчезла, оставив землю и воды в кромешной тьме.
Я больше не видел, куда я ступаю.
Возможно, игра от этого казалась еще более захватывающей, ибо, забыв уже о своих страхах, то, что принято называть буйством стихий, я принимал за игру, которая призвана была заменить или выразить подобным же образом бушующий во мне вихрь противоборствующих энергий, и поэтому, видя в живой метафоре воплощение своих чувств, я ощущал себя почти в безопасности, как будто все это было действительно восхитительной игрой отражений, затеянной просто ради моего развлечения.
Красивый самообман, ничего не скажешь, но почему, в самом деле, я не мог вообразить себя главным героем этого впечатляющего своим величием урагана, если уже много недель думал только об одном – что я должен насильственно оборвать свою жизнь, и что могло в такой ситуации подействовать на меня более успокаивающе, чем этот разбушевавшийся мир, запертый в собственную темноту, мир, который, при всей разрушительности своих энергий, был неспособен не только себя уничтожить, но даже причинить себе вред, поскольку, точно так же, как я, был над собою не властен.
Накануне вечером, вечером накануне отъезда, то есть в тот самый вчерашний день – я спешу подчеркнуть это, ибо встреча с морем и правда отодвинула все прошлые мои впечатления в такую утешительную даль, что я нимало не удивился бы, если бы кто-то сказал мне, о нет, вы неправы, вы приехали не сегодня вечером, а две недели, каких две недели – два года назад, почему я и вынужден чуть ли не убеждать себя, что, действительно, между моим отъездом и этой прогулкой по берегу прошло не так много времени, что вовсе не означает, будто эта приятная неразбериха со временем хоть немного ослабила узлы моих спутанных чувств, вовсе нет, но вид бушующего ночью моря все-таки защищал меня, давая возможность хотя бы думать о том, что произошло, – и потому мне вспомнился этот уже отодвинувшийся в успокаивающую перспективу вчерашний вечер, когда я не слишком поздно вернулся домой и, стоя на темной лестнице, где все еще не исправили освещение, так долго и так неловко пытался открыть замок, что фрау Кюнерт, находившаяся на кухне, где она в этот час всегда готовила мужу бутерброды на завтра, тут же навострила уши; я в тревоге услышал, как она спешит по длинному коридору, мой ключ все никак не может попасть в замок, она на секунду замирает у двери, потом распахивает ее и, сжимая в руке зеленый конверт, улыбается с таким видом, будто давно уже приготовилась к встрече, будто только того и ждала, и прежде чем я успеваю с ней поздороваться, переступить порог и поблагодарить ее за любезность, она, покраснев, протягивает мне конверт; в этот момент, наверное, благодаря той, во многом смешной, защите, которую мне давало бушующее в беспросветной мгле море, я больше не чувствовал слабости, граничившей с обмороком, которая охватила меня тогда в дверях и не отступала от меня, пока я не приехал сюда, – я даже рассмеялся, снова увидев, словно на кинокадре, слишком резком и для меня совершенно чужом, как кричит фрау Кюнерт, вручая мне этот конверт: