Книга воспоминаний

Бывает, что она готова ей выцарапать глаза, сказала она хрипловатым, спокойным и доверительным голосом.
Словно перенимая спокойствие ветра, туч, очертаний пейзажа, ее голос тоже закручивался назад, возвращался, правда, в совсем недавнее время.
Но если бы не она, сказала Тея, то возможно, она бы убила себя.
И теперь в голосе ее появились не лишенные жалости к себе нотки печали, той слегка ностальгической боли, которой заразило нас созерцание красоты, но она быстро подавила их, потому что в действительности ей не было жалко себя, она всегда делала то, что хотела, чего требовала от нее связанная со сценой жизнь, точнее сказать, если она и испытывала к себе какую-то жалость, то ни выразить, ни разделить ее с кем-нибудь было невозможно; поэтому она саркастически улыбнулась и, насмехаясь над своим неодолимым любопытством, все же спросила, какие сплетни распускала о ней фрау Кюнерт на этот раз.
Ее улыбка ошеломила меня, ее мелочность была неуместной в этой возвышенной обстановке, даже если она этой мелочности не скрывала, и я не хотел отвечать, тем более что выдать ей фрау Кюнерт я сейчас не мог, это спутало бы мои планы; ничего особенного, сказал я и, решив ограничиться более легкой, профессиональной стороной дела, добавил, что еще не встречал человека, который бы так примитивно представлял себе, как актер формирует роль.
Актер или конкретно я, криво усмехнувшись над моей уклончивостью, спросила она.
Актер, ответил я, вообще актер.
О нет, она вовсе не примитивна, задумчиво сказала она, при этом мне показалось, что она размышляла над моим нежеланием отвечать ей; правда, она недостаточно образованна, но, несомненно, интеллигентна и все-все понимает, сказала она, и на лицо ее снова вернулось упрямая насмешливая улыбка.
Не о том ли она говорила мне, продолжала Тея, что порою она срывается и ведет себя самым гадким образом, ведь у них с Зиглиндой достаточно близкие отношения, добавила она поясняюще, чтобы та знала все подробности о ее поведении за кулисами.
Я посмотрел на нее вопросительно, но она только кивнула, возможно, решив этим и ограничиться, и легко коснулась моей руки.
В ее жизни есть только два человека, и вообще все это несусветный бред, сказала она, и что бы она ни сделала, она всегда может вернуться к ним, и они ее от себя не отпустят.
Я знаю, сказал я.
Мы пристально всматривались друг в друга, почти так, как разглядывали до этого окрестный пейзаж, потому что я это действительно знал, и она наверняка тоже не сомневалась, что я это знаю; это был тот момент, который заставил забыть не только дипломатические ухищрения фрау Кюнерт, но и мои сентиментально-преступные замыслы, которые я пытался реализовать ради Мельхиора.
Два человеческих существа стояли перед лицом природы, дышавшей неизмеримо глубже них, и понимали друг друга; но понимали не разумом и даже не чувствами, ибо главную роль в этом понимании играло то естественное обстоятельство, которому ни умом, ни чувством мы прежде не придавали особенного значения, а именно то, что она была женщиной, а я мужчиной.
Момент этот, бывший сильнее наших способностей и намерений, говорил нам о наших природных различиях и единственной возможности полностью слиться друг с другом, и то обстоятельство, что этот момент был неподконтролен нам, привело нас обоих в чудовищное смущение.
Но она не позволила ему углубиться; быстро отняв свою легкую руку от моей руки и смешно передернув плечами, словно одновременно капитулировала и не без кокетства отодвигала меня от себя, она, теперь уже окончательно разорвав нить времени и с оставленным далеко позади городом, и даже с природой, повернулась и продолжила путь по тропинке к далекому лесу.
  
ТАБЛЬДОТ
 
Вряд ли кто может представить себе, насколько, вопреки моему почти героическому сопротивлению, мои воспаленные чувства делали меня рабом самых грубых сил, которые принято называть низменными, темными и даже, если позволить себе столь примитивное выражение, просто паскудными, а если говорить мягче, то непотребными, дьявольскими и достойными всяческого презрения и возмездия, причем, поспешим заметить, совсем не безосновательно, ибо все, о чем мне придется здесь рассказать, действительно связано с нечистыми отправлениями нашего организма, с такими его функциями, как испражнение, отправление малой нужды и удовлетворение похоти; однако не менее обоснованным кажется мне и такой вопрос: а не присущи ли эти силы нашей жизни в такой же мере, как и наша щепетильная в отношении чистоты мораль, которая, разумеется, призвана с ними бороться? но как бы то ни было, независимо от того, считаю ли я эту скверну присущей мне или чуждой, борюсь ли я с ней, подняв брошенную мне перчатку, или, устало пожав плечами, сдаюсь, она все равно существует, ее несомненную власть, как некую божественного происхождения порнографию, я вынужден ощущать на себе постоянно, и если днем я пытаюсь разумно с нею считаться, то во сне она нападает исподтишка, целиком подчиняет себе мои душу и тело, и никак от нее не спасешься! как это было в ту ночь, после приезда в Хайлигендамм, ну чем не наглядный пример! ведь как бы я ни старался освободиться от бремени всевозможных забот, от мучивших меня творческих сомнений, от мрачных и все же волнующих воспоминаний о родителях и моем детстве, о поездке, которая тоже не обошлась без переживаний, и, разумеется, от сладких и удручающих мыслей о взбудоражившем меня прощании с Хеленой, словом, как бы я ни старался бежать от всего этого в объятия благодатного, долгого, беспробудного, исцеляющего сна, она, эта сила, все же грубо вспугнула меня, хотя в этот раз обошлась со мною достаточно мягко, не так беспощадно, как иногда бывало, когда мне, положим, являлся во сне обнаженный мужчина, протягивающий свой вздыбленный фаллос; на сей раз она дала о себе знать самым невинным видением, то есть напомнила мне о моей беспомощности перед нею в виде достаточно безобидной сцены.
  
Я увидел мокрую от дождя знакомую улицу, оглушаемую чьими-то невыносимо громкими шагами; таинственная ночь, вся в размытых пятнах газовых фонарей, поглощала меня так нежно, страстно и горячо, как способно только лоно любящей женщины и, конечно же, собственно сон, так что я погрузился в ночь с удовольствием, предавшись всем своим существом прелести темноты, вспыхивающей местами желтыми ореолами света, а поскольку картина этой ночной улицы почему-то напомнила мне о ней, да, о ней, о Хелене, хотя ничто не указывало на то, что картина была ее непосредственным олицетворением, то чувства мои совершенно свободно, без страха и опасений, разлились по всей этой картине, как будто это была Хелена, как будто я запоздало хотел передать ей те ощущения, в которых наяву, подавленный обстоятельствами, вынужден был отказывать не только ей, но и самому себе, даже в безумные мгновенья экстаза.
Мне казалось, что меня готовится взять под свое крыло само благо, величайшее, охватывающее все сущее бесподобное благо, и я должен был отдать ему все, да, собственно, оно меня уже поглотило, стало мною, а я стал им, хотя у него ко мне было еще очень много вопросов, точно так же, как и у меня к нему; чуждыми, непривычно гулкими шагами я шел по дороге блага, это была благая улица, благая ночь, благая тьма и благие огни, и я чувствовал, что чем больше я отдаю, тем больше даров у меня остается; и это было приятно, это было прекрасно, даже несмотря на то, что эхо моих шагов доносилось до меня словно бы из холодного и пустого пространства.
Но я мог видеть его, потому что естество добра сделало себя зримым, я мог выглянуть из раздражающего шума своих шагов и протянуть к нему руку, ощутить, что добро может быть еще большим добром, увеличиваться и расти, и поэтому все, что меня ожидает в жизни, будет еще лучше, не зря же я так легко и свободно бреду через все это благо, а это ведь значит, что искупление, которого я так жаждал, мыкаясь на дне страданий, с которыми, кстати, как-то был связан отвратительный стук шагов, это значит, что взыскуемое мной искупление безо всяких особых премудростей уже мною получено.