Книга воспоминаний

Какое-то время, припертый к стене, он лежал неподвижно, мои подтянутые к груди колени упирались ему в живот; я, конечно, мог бы слегка расслабить тело, как невольно делают это во сне, но я уже пробуждался и тем старательней делал вид, что сплю.
Мог бы и подвинуться, вдруг сказал он, разоблачив меня: он прекрасно знает, что я только притворяюсь спящим.
Я попытался расслабиться, чтобы мое притворство было не так заметно.
Он просунул одну руку под мою шею и, обхватив другой мою спину, хотел притянуть к себе, но мои полусогнутые колени делали это невозможным, не давая ему ни желанной близости, ни места, чтобы поудобней расположиться.
Какое-то время, словно смирившись со всеми неудобствами и со своей немыслимой позой, он тоже не шевелился, не ерзал больше, а уткнувшись лбом мне в плечо, сопел, пытаясь заснуть, но потом вдруг яростно всхрапнул и выдернул руку из-под моей шеи; ну, погоди, сказал он, я сейчас все устрою, и, таща за собой общее одеяло, чуть подпрыгивая и упираясь руками в стену, соскользнул с дивана.
Я слышал, как он раздевается, слышал шорох рубашки, звук молнии на брюках и быстро швыряемых на пол вещей; наклонившись ко мне, он нашарил на поясе пуговицы, расстегнул, а затем, ухватившись внизу за штанины, стянул с меня брюки так, что по собственной воле я не сделал ни одного движения, мое тело само подчинялось ему; он стащил с меня носки, а потом, слегка приподняв ладонью мои ягодицы, освободил меня от трусов.
Чтобы добраться до моей рубашки, ему пришлось на коленях, вдоль стенки, пробраться опять вдоль дивана, а поскольку смысл игры состоял в том, что я прикидывался безжизненным, у него теперь было больше места; для того чтобы потеснить его, снова подтянув к груди колени, которые он распрямил, стаскивая с меня брюки, я должен был бы нарушить правила.
Затем нужно было вытащить из-под подушки мою ладонь, разогнуть обе руки в локтях и слегка приподнять; рубашку приходилось вытаскивать из-под меня силой, он рычал, стонал и пыхтел, что тоже было частью игры, но я лежал как бревно, так что сия операция действительно потребовала от него массы усилий.
И пока он устойчиво, раздвинув колени, сидел надо мной на пружинистом диване, на меня волнами нисходил пряный запах его тела; да еще какой, ведь покровы одежды изолируют, отрезают от внешнего мира ароматы плоти, когда же одежда спадает, то сдерживаемое до этого дыхание тела, словно прорвав плотину, выплескивается наружу бурливыми и вихрящимися потоками.
Кое-как стащив с меня рубашку, он отшвырнул ее и с шумным выдохом упал рядом со мной; мои руки были все еще подняты над головой и вывернутыми запястьями касались стены, так что я невольно уступил ему место и на подушке, тем временем он, согнувшись, нашарил у нас в ногах плед, аккуратно прикрыл им мне спину и заправил его за свою; от окна, оставшегося открытым, тянуло прохладой; издавая сладостные игривые звуки, он накрыл пледом пыл наших тел, потом снова просунул руку под мою шею, второй рукой обнял меня за талию и опустил голову на подушку рядом с моим лицом.
Я лежал, не открывая глаз, и минул долгий и напряженный момент, прежде чем мы соприкоснулись телами; лежа параллельно, лицом друг другу, каждый из нас ждал, пойдет ли другой в своих принципах и намерениях на уступки – ведь, освобождая меня от одежды, он на самом-то деле пытался освободить меня от обиды, заносчивости, озлобленности, от решимости остаться в одиночестве, коль скоро я не могу оставаться с ним, и несмотря на то что проявленная в игре в раздевание пассивность вроде бы восстанавливала разрушенную общность, мое старание нарочно придать своим членам одеревенелость показывало, что все происходит против моего желания, что я не намерен сдаваться, что мне не нужна его близость, его запах, тепло, и все это относилось еще к нашему утреннему разговору, оборвавшемуся взаимной усмешкой.
А с другой стороны, не менее двусмысленной была и его активность, ведь чем напористее и решительнее активность, тем ясней она обнаруживает свои цели; он склонял передо мной голову, не просил прощения, но, отбросив гордыню, раскаивался, и с его стороны все эти попытки как-то приткнуться ко мне, вся эта церемония раздевания означали, что его чувства, которые ярче всего он мог проявить в телесности, побуждают его к жестам христианнейшего смирения, что вовсе не то же самое, что униженность, как не является таковой, например, ритуальное омовение ног, и если и после этого я не отвечу взаимностью на нежную агрессивность его смирения, то ему больше нечего будет мне предложить, это предел, за этим пределом – уже только бестелесные моральные принципы, а они вещь упрямая.
  
И тогда я все же пошевелил поднятыми над головой руками, одну тоже подсунул ему под шею, другой обхватил его спину, тем временем он раздвинул коленом мои колени, просунул свое бедро меж моих, мы лежали голова к голове, пах к паху, то есть два тела, повернутые друг к другу, встретились всей поверхностью.
И встреча эта была так богата инстинктами, чувствами и порывами, что тот неизмеримо краткий миг, когда кожа коснулась кожи, тепло смешалось с теплом, запах с запахом и коснуться друг друга еще большей поверхностью мы уже не могли физически, был подобен глубокому и болезненному стону счастливой избранности, близкой встрече двух сопряженных далей; так, наверное, две параллельные могут чувствовать себя в бесконечности.
Согласие двух тел, проявившееся в простом соприкосновении, снявшее все противоречия и даже моральные расхождения, было столь захватывающим и мощным, словно это была уже сама кульминация, и вместе с тем в нем не было ничего фальшивого, никаких иллюзий, будто физическое прикосновение способно прояснить то, что мы только чувствуем, но не можем окончательно упорядочить разумом; то есть, если можно так выразиться, оба тела сохраняли трезвость ума, каждое вело свою игру и держало другое на расстоянии, словно бы ставя условие: если отдашься без рассуждений, я тоже готово отдаться безумию момента; но это смешение жара и холода, инстинктов и разума, близости и отстраненности увело наши тела от той точки, где, цепляясь за вожделение, стремясь к удовлетворению, они могли бы найти какое-то новое, еще более интенсивное, всеобъемлющее согласие.
Неуверенность тела растворяла в себе уверенность, нас это устраивало, вожделение вслушивалось в нежелание и чем больше приятного для себя открывало, тем сильней расслаблялось, и в этой расслабленности мы и забылись; по-моему, я уснул чуть позже него, потому что услышал еще, как ветерок трепал пожелтевшие листья на тополе и ровное дыхание Мельхиора.
Мы спали в обнимку, его грудь покоилась на моей, пах был прижат к моему паху, голова – на моем плече, волосы – у меня во рту, наши ноги под пледом сплелись; мы вынуждены были как можно тесней прижиматься друг к другу не только потому, что диван был узким, но и потому, что, туго набитый конским волосом, он был слегка покатый, и мы держали во сне друг друга, чтобы не свалиться на пол.
Мы проснулись внезапно, как просыпается человек, боящийся провалиться в еще более глубокий сон, его тело содрогнулось на моем теле, что разбудило меня, а поскольку под тяжестью его головы у меня затекло плечо, я, невольно ища позу поудобней, которую, впрочем, тело ищет всегда, несколько отодвинулся от него.
Наши тела расстались с ощущением той же мирной близости и единства, которое они испытывали и до этого; но отдалились они не совсем, а ровно настолько, чтобы в воздушную щель между ними проник свежий воздух, проник внешний мир, настолько, чтобы можно было ощутить жар тела.
По-моему, мы одновременно открыли глаза, его голова сползла с моего плеча на подушку, и мы смотрели друг на друга с некоторого расстояния.
И поскольку каждое движение и все ощущения у нас были еще общими, каждое движение и каждое ощущение становилось своим, отражаясь в движении и ощущении другого; мои глаза улавливали тот же самый нейтральный взгляд, каким, как я чувствовал, я смотрел на него.
Сон наш был одинаково глубоким и кратким; он стер время, и сознание вернулось к тому, с чем оно рассталось, с некоторым недоумением, что вовсе не обязательно означает состояние тупости, напротив, такое внимание может быть даже очень острым, я думаю, что именно так смотрят на мир младенцы.