Книга воспоминаний

Я не мог быстро перечеркнуть и переварить в себе эти годы и не знал, что время судьбы не имеет обратного хода; они говорили друг с другом поверх моей головы.
Почему они должны врать, сказал он, если он сидел в тюрьме.
Моя мать пробормотала на это нечто такое, что в то время они не могли мне все в точности объяснить.
На что он повторил, уже более легкомысленно и игриво, что да, он сидел в тюряге, что он прибыл прямиком оттуда, и, хотя он говорил это мне, игриво-злой тон его был адресован матери, которая, ища в этой игривости некоторое оправдание для себя, заверила меня, что Янош сидел не за кражу или грабеж.
Но он не позволил ей ускользнуть, увести нас в сторону и заявил, что скрывать ничего не будет! с какой стати он должен что-то скрывать?
И тогда моя мать, с ненавистью, понизив голос, набросилась на него: хорошо, если он полагает, что это нужно, то пусть рассказывает! что означало, что она запрещает ему что-либо говорить, защищая тем самым меня, его же она готова была просто изничтожить.
И то, что она не отталкивает меня от себя окончательно, что кричит у меня за спиной, пытаясь меня защитить от чего-то, было все же приятно, хотя странная эта защита отбрасывала меня от порога знания назад в мрачное царство недоговорок; незнакомец ничего не ответил, их перепалка зависла незавершенной над моей головой, хотя я чувствовал, что я должен, имею право знать! а может, и правда не стоит, мелькнула в его глазах неуверенность; он, крепко держа мои плечи, отстранил меня, чтобы как следует рассмотреть, и я, следуя за его взглядом, изучающим мое тело, лицо, почувствовал, как во мне раскрывается время, потому что от зрелища, от меня, от того, что глазам его представлялось как рост, изменения, он сделался веселым и бесконечно довольным, казалось, он пожирал глазами произошедшие во мне за пять лет перемены, наслаждался тем, как я вырос, тряс меня и похлопывал по плечам, и в это короткое время я тоже смотрел на себя его глазами, но во мне, во всем теле, в каждой его клеточке его взгляд отзывался ужасной болью, как будто тело мое было сплошным обманом, он наслаждается мною, а я стою перед ним нечистый, и это было так больно, так нестерпимо больно, что слезы, застрявшие у меня в глотке, нашли выход в виде тихого скулящего звука; он, видимо, этого не заметил, потому что звучно и яростно, чуть не кусая, расцеловал меня в обе щеки, а потом, словно никак не мог насладиться прикосновениями и всем моим видом, поцеловал меня в третий раз; в это время мать из глубины комнаты попросила нас отвернуться, она хочет встать, я же, захлебываясь и хрипя, заревел уже в голос, и после третьего поцелуя неловко, а неловкость вызвана была как раз моим смятением, я тоже ткнулся губами в его лицо, в тяжелый запах его кожи, я уткнулся в его лицо рвущейся изнутри болью, но он и этого не заметил, а рывком прижал меня к себе и не отпускал, то есть заметил, конечно, потому что я чувствовал, как тело его впитывает в себя мои рыдания.
Гул словно бы изливался из меня вместе со слезами, я не знал, почему я реву, не хотел реветь, не хотел, чтобы он догадался, чтобы они заметили, что со слезами из меня истекает моя порочность, но пока я так мучился, предав себя его телу, в нем что-то неожиданно прервалось.
Нежность поднималась из каких-то пустот его тела, будто по мелким порам и трещинкам в скальных породах собиралась в быстрые ручейки, чтобы, достигнув поверхности, превратиться в инертную силу рук, поясницы, дрожащих бедер; ничего вроде бы не произошло, ничего вроде бы не изменилось, он по-прежнему обнимал меня с мягкой силой нежности, однако ее истоки внезапно иссякли, она кончилась, превратившись в безмолвие.
Я не знаю, как долго отец стоял в открытых дверях.
Я стоял спиною к нему и заметил его последним, когда онемевшая нежность подсказала мне, что за моей спиной что-то происходит.
Он смотрел на отца поверх моей головы.
Мать стояла перед кроватью, потянувшись за пеньюаром, висевшим на спинке кресла.
Отец стоял в пальто, с серой велюровой шляпой в руке, прямые светлые волосы упали ему на лоб, но он не спешил, как это обычно делал, отбросить их назад своими длинными нервными пальцами; он был бледен и смотрел на нас затуманенным взглядом; казалось, он смотрел даже не на нас, а разглядывал нечто непостижимое на месте наших обнявшихся тел, некое видение, мираж, и не мог взять в толк, как оказался здесь этот мираж, я понял это по его глазам, обычно пронзительно чистым и строгим, но теперь, видимо, от потрясения, подернутым дурной поволокой; губы его беспрерывно дрожали, как будто он силился что-то сказать и не мог, что-то его останавливало.
  
Мои слезы, липкой пленкой размазавшиеся по щекам, были тут совсем неуместны, а их молчание, глубокое и оцепенелое, заставило меня всем телом своим ощутить, насколько я лишний здесь; наверное, нечто подобное чувствует загнанный зверь, когда бегству мешают не только умело сооруженная западня, но и его парализованные инстинкты.
Он медленно и устало выпустил меня из своих объятий, как выпускают из рук какой-то предмет, мать застыла на месте.
И все это длилось неимоверно долго, возможно, за время этого молчания прошло целых пять лет.
И то, что я узнал об отце, роясь в его бумагах, показалось мне пустяками по сравнению с тем, что стало заметно на его лице теперь и чего, может быть, мне тоже не следовало знать; он весь как-то съежился, высокое стройное тело, каким оно мне всегда виделось, подломилось под весом пальто, его уверенная осанка и поступь оказались видимостью, и все эти изменения как бы сконцентрировались в кривизне спины, он ценою неимоверных усилий удерживал голову прямо, она прыгала и раскачивалась над воротником пальто, и когда он пытался сказать то, что никак ему не удавалось, то от усилий дрожали не только губы, дрожь эта передавалась его ноздрям, ресницам, бровям, сминала в морщины кожу на его лбу, а другая какая-то сила все время пыталась скривить его шею, и то, что хотели произнести его губы, застревало уже где-то в гортани, в плечах; всегда безупречно одетый, он выглядел теперь растрепанным, галстук сбился в сторону, задрав угол воротничка, пальто и пиджак были нараспашку, рубашка на животе выбилась из-под брюк; по суетливым движениям, возбужденности и растерянности, в чем он, естественно, не мог отдавать себе отчета, казалось, что он потерял достоинство и рассудок; мне до сих пор неизвестно, от кого и как он узнал об этом, если все обстоятельства говорили о том, что Янош появился у нас совершенно внезапно, во всяком случае я представляю себе это так, что в момент, когда эта весть до него дошла, он вскочил и бросился к служебной машине, одновременно раздавленный и счастливый, ибо душа его, если таковая вообще существует, молча раскололась надвое, в то время как он по привычке все еще представлял себя цельной личностью; по-видимому, в нем с одинаковой силой бушевали два непримиримых чувства, отчего лицо его дергалось и дрожало, а голова прыгала и раскачивалась.
Но до сих пор я говорил лишь о силе и ритме, о динамике чувства отца, об окраске его, направленности, пульсации и дыхании, то есть вовсе не о самом чувстве, а о внешних его проявлениях; что на самом деле могло в нем происходить, можно попытаться приблизительно описать с помощью метафоры: он был одновременно ребенком и стариком, как будто черты лица его раздернули в разные стороны, к полюсам этих двух возрастов, он был смертельно обиженным ребенком, ребенком, которого до этого мир баловал лживыми иллюзиями, прививая его рассудку идиотское благодушие, а теперь, когда тот же самый мир повернулся к нему своим жестоким оскалом, когда вершится не то, что ему хотелось бы, к чему он привык, он, столкнувшись с реальностью, предпочитает дуться, сердиться, ненавидеть, хныкать, не желая видеть того, что он видит, ибо это причиняет боль, от которой впору завыть, и поэтому он с еще большим отчаянием пытается вернуться в мир убаюкивающих иллюзий, снова хочет припасть к материнской груди, хочет по-прежнему быть идиотом, берет палец в рот, ищет сосок, и, следовательно, все, что до этого мне виделось на его лице прозрачным, чистым и ясным, казалось строгостью нравственной дисциплины, что всегда немного отталкивало от него, теперь словно раскрыло свои истоки: его дурацкую доверчивость, то, что его всегда водили за ручку; он пыхтел, надувая губы и раздувая ноздри, хлопал ресницами и дергал бровями совсем как ребенок, что на взрослом лице выглядело уродливо и нелепо, яснее сказать, в раздерганном лице этого человека я увидел черты ребенка, который так и не повзрослел; в то же время ребенок казался намного старше своих лет, бледность делала его тенью, каким-то дряхлым старцем, которого скрытая за иллюзиями реальная, настоящая жизнь с ее жестокостями и кровавыми злодеяниями разрушила, раздавила и измельчила до такой степени, что в нем не осталось ничего невинного, в нем слабеньким огоньком еще теплится инстинкт самосохранения, он все знает, все видит и понимает, его ничто не может застигнуть врасплох, а если все же застигнет, то он воспримет это как повторение чего-то бывшего в прошлом, и поэтому тонкая завеса проницательности и понимания на его лице скрывает скорее старчески дряблую скуку, чем истинное влечение или любовь; казалось, в метаниях между двумя крайностями, между детством и старостью, между прошлым и возможным будущим, лицо его было не в состоянии найти благородное выражение, нужное для той роли, которая помогла бы справиться с ситуацией, и просто распалось на части.