Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева

Черчилль:
«Ни один человек ни в одной стране на нашей земле не стал спать хуже по ночам оттого, что секрет производства атомного оружия, а также соответствующая технологическая база и сырье сосредоточены сегодня главным образом в американских руках. Но я не думаю, что все мы спали бы столь же спокойно, если бы ситуация была прямо противоположной и монополией на это ужасное средство массового уничтожения завладело — хотя бы на время — какое-нибудь коммунистическое или неофашистское государство. Одного лишь страха перед атомной бомбой было бы достаточно, чтобы они смогли навязать свободному миру, демократическому миру одну из своих тоталитарных систем, и последствия этого были бы просто чудовищны».
Тарле:
«Мы хорошо знаем: во-первых, что Советский Союз не гонится за “всемирным владычеством”, в чем его укоряет Черчилль, конечно, не веря сам в этот курьезный вздор; но мы знаем и то, что Советский Союз твердо решил обезопасить все свои границы, и, во-вторых, что в стремлении к этой законнейшей и необходимейшей цели он не поддастся ни на какие угрозы, ни на какие ухищрения, ни на какое бряцание новейшим однотипным или разнотипным оружием, а будет идти своей дорогой, не сворачивая в стороны, не покушаясь на чужие интересы и не уступая своих».
Черчилль:
«Общаясь в годы войны с нашими русскими друзьями и союзниками, я пришел к выводу, что больше всего они восхищаются силой и меньше всего уважают слабость, в особенности военную. Поэтому мы должны отказаться от изжившей себя доктрины равновесия сил, или, как ее еще называют, доктрины политического равновесия между государствами. Мы не можем и не должны строить свою политику, исходя из минимального преимущества и тем самым провоцируя кого бы то ни было померяться с нами силами».
Тарле:
«Сегодня в нескольких английских газетах проскользнули опасные и неверные слова: “Русский народ уважает силу, покажем ему, что мы сильны”.
Нет, до сих пор те, кто пытался “показать силу” русскому народу, всегда, без исключения, проигрывали на этом предприятии. Русский народ ничто не могло никогда так раздражить, как попытка запугать его. Черчилль знает лучше многих, что Гитлер похоронил себя и “третью империю” именно на такой попытке. Зачем же фултонский оратор зовет два великих англо-саксонских народа на эту роковую дорогу?»
Черчилль:
“Мы с ужасом взираем на страшные разрушения, которым подверглась Европа, во многом лишившаяся своего былого величия, и значительная часть Азии… Существует выражение “неисчислимая сумма человеческих страданий”. И в самом деле, кто может сосчитать, чему равна эта сумма?»
Тарле:
«Теперь, поглощенный кипучей агитацией, Черчилль, конечно, не имеет уже ни времени, ни охоты вспоминать о “сумме страданий” русского народа, спасшего своими страданиями Европу, — но в свое время эта проблема английского премьера интересовала, хотя он в те времена еще не был “частным человеком” (как он отрекомендовался своим фултонским слушателям) и располагал тогда гораздо меньшим досугом для философских размышлений и обобщений, чем теперь.
Советский Союз, спасая себя и спасая континент и Англию, пролил потоки крови и испытал такие леденящие душу ужасы, которые и не снились даже наиболее пострадавшим частям Западной Европы. Говорю это потому, что по своему опыту знаю ту документацию, которую полностью обыкновенные газетные читатели не знают (особенно живущие не ближе Фултона). Повторения 1941 г. мы не допустим и даже самых скромных подготовок к нападению на наши границы мы… не потерпим».
Тарле в этой полемике создает образ Черчилля-провокатора, делающего из СССР образ зла, предающего те договоренности, что были достигнуты на Ялтинской и Потсдамской союзнических конференциях, взламывающего существующие на тот момент отношения Советского Союза и США.
Тарле, известный своим умением создавать образы политических персонажей, прокладывает дорогу Сталину, который выступает уже на фоне созданного академиком образа Черчилля. Сталин выступает как глава государства. И с позиции главы государства он говорит об интересах своей страны — Советского Союза. По этому ответу Черчиллю, опубликованному в «Правде» 14 марта 1946 года, через два дня после выступления Тарле в «Известиях», можно судить, сколь глубоко Сталин был озабочен новыми идеями недавнего соратника по борьбе с нацизмом:
 
«По сути дела, господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война… Но нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы и независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство гитлеровцев господством Черчиллей…»
Самое удивительное, что Тарле и своим ответом Черчиллю в «Известиях», и своей книгой «Нашествие Наполеона» помог Сталину аргументированно сформулировать принцип советской внешней политики, когда тот отвечал на речь экс-премьера Великобритании. Сталин в своем ответе Черчиллю говорит:
«Господин Черчилль утверждает, что “Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, София — все эти знаменитые города и население в их районах находятся в советской сфере и все подчиняются в той или иной форме не только советскому влиянию, но и в значительной степени увеличивающемуся контролю Москвы”. Господин Черчилль квалифицирует все это как не имеющие границ экспансионистские тенденции Советского Союза…
Во-первых, совершенно абсурдно говорить об исключительном контроле СССР в Вене и Берлине, где имеются Союзные контрольные советы из представителей четырех государств и где СССР имеет лишь часть голосов. Бывает, что иные люди не могут не клеветать, но надо все-таки знать меру. Во-вторых, нельзя забывать следующие обстоятельства. Немцы произвели вторжение в СССР через Финляндию, Польшу, Румынию, Венгрию. Немцы могли произвести вторжение через эти страны потому, что в этих странах существовали тогда правительства, враждебные Советскому Союзу… Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу? Как можно, не сойдя с ума, квалифицировать эти мирные стремления Советского Союза как экспансионистские тенденции нашего государства»49.
В своем ответе Сталин совершенно определенно следует логике «Нашествия Наполеона». Он использует синоним слова «нашествие» — «вторжение», когда говорит о нападении агрессора через страны, близлежащие к границе СССР, а ранее — России. Ровно об этом писал Тарле, имея в виду выбор Наполеоном Польши как союзника для вторжения: «Заставить Россию экономически подчиниться интересам французской крупной буржуазии и создать против России вечную угрозу в виде вассальной, всецело зависимой от французов Польши, к которой присоединить Литву и Белоруссию, — вот основная цель… Армия Наполеона прошла Германию и вскоре вошла в Польшу. “Освобождение” Польши было одним из лозунгов, но на самом деле это было лишь одной из обстановочных деталей начинающейся войны. Польша прежде всего должна была быть резервом для пополнения новыми рекрутами великой армии»50.
Прошло 150 лет и агрессор, теперь уже Гитлер, разгромив Польшу, сделал ее плацдармом нападения на СССР. Но ныне, подчеркивает Сталин, Польша стала дружественной страной, и СССР заинтересован в том, чтобы его окружали страны, где у власти правительства, лояльные Советскому Союзу. Именно на этом пытается заострить Сталин внимание своего оппонента. Ибо нашествия агрессоров, и Наполеона и Гитлера, на Россию имели целью порабощение страны, убийство и истязание населения ее. Сталин пытается обратить внимание Черчилля на самое главное, что натворил Гитлер в советской стране: уничтожил 7 миллионов человек — не солдат, а только мирных жителей (данные того времени. — Э.М.). Ни одна страна в мире не испытала такой трагедии. Ясно прорисовывается контекст его суждений: пока Британия и США берегли жизни своих солдат, тянули с открытием Второго фронта, — наших граждан убивали, а наша армия ценой огромных жертв сдерживала и перемалывала врага, вторгнувшегося с Запада. И теперь, следуя сталинской логике, СССР, смотря в будущее, должен преградить любыми средствами возможные попытки вторжения возможных агрессоров. Но ответ Сталина показал также, что, как и у элиты Запада, у правящей элиты СССР, страны, недавно пережившей ужасы германского нашествия, тоже были свои страхи, комплексы и рефлексии, на долгие годы определившие внутреннюю и внешнюю политику Союза ССР. Эти страхи и комплексы читаются и в ответе Тарле, который явно показывал, что СССР не хочет конфронтации.