О любви ко всему живому
Марта Кетро
О любви ко всему живому
Везде эти женщины, свихнувшиеся на отношениях, не на сексе (ах, если бы) – на липкой белесой субстанции, пачкающей пальцы, которую они называют любовью. За каждой тянется клейкий след: люби меня – потому что я тебя люблю; спи со мной – потому что я тебя люблю; не спи с другими – потому что я тебя люблю; работай для меня – потому что я тебя люблю. Не смей быть счастливым без меня – потому что я тебя люблю.
И не понять, когда это начинается, ведь сначала всего-то и нужно – прижать его руку к своему лицу (сначала к щеке, потом чуть повернуть голову, губы к ладони, обежать языком линию сердца, прикусить пальцы). Серебро на безымянном, царапина на запястье. Думала, жизни не хватит, чтобы перецеловать.
А глаза были вот какие: медовые. На лугу, где трава пожелтела, где пчелы собрали запах от красных цветов, и от белых, и от всех трав; где солнце разливало золотое молоко – там заглянула и подумала: не насмотреться.
И во всякой толпе обнимала, прижималась боком, и грудью, и спиной, вилась вокруг, как лисий хвост, трогала и ладонью, и локтем, и коленом, и плечом. Запускала руку под рубашку, гладила, царапала и щипалась тоже, потому что невозможно не прикасаясь. Думала, не отпустить.
Только не уходи, миленький, никуда от меня не уходи, дай на тебя смотреть и сам на меня смотри, и трогай, и улыбайся. Если надо, я под дверью подожду, только не долго. Работай, конечно, главное, не отворачивайся от меня, никогда не отворачивайся. Сделай так, чтобы я была спокойна, думай обо мне все время. Просто пообещай. Мне никто не нужен, кроме тебя, и тебе никто не нужен, раз я есть.
Почему так нельзя? Почему нельзя всегда быть вместе, за руки держаться, разговаривать? Разве это плохо? Есть правда: любить. Есть предательство: обманывать. Всего-то честности хотела.
Как только ни обнимала: и дыханием одним, и плющом, и паутиной, и железом. Убегает.
Плакала, курила, объясняла, кричала, проклинала, прогоняла. Возвращается.
Чтобы мучить? О чем думает? О чем ты, гадина, думаешь, глядя на меня желтыми глазами, чем ты пахнешь опять, чем ты опять пахнешь, что у тебя в волосах, сколько можно врать, о чем ты думаешь, скажи мне, скажи…
Не скажет. Потому что не любит лгать, но нельзя же сказать, как есть – что думает он об утке-мандаринке, которая на закате вплывает в оранжевую полосу на воде и выплывает, возвращается и снова уплывает.
Улыбайся всегда, любовь моя
роман
Всякое совпадение текста с реальностью не имеет особого значения.
Часть 1
«Единственный сын великого хана, заблудившись во время охоты (чем начинаются лучшие сказки и кончаются лучшие жизни), заприметил между деревьями какое-то сверкание»…
Очень рано меня стала беспокоить быстротечность мужской юности. Мне шестнадцать, ему двадцать два, а через четыре года у него уже брюшко. Мне двадцать один, ему тридцать, проходит пара лет, и вместо принца – лысый, отечный, ленивый мужик. Мне двадцать четыре, ему девятнадцать, но героин превращает его в развалину прямо на моих глазах. Стало казаться, что эти цветы увядают у меня в руках, рассыпаются в пыль или расплываются гнилью. И вот однажды я встретила юношу, который пообещал не стареть.
– Мы не умрем от этого? – спрашивала я, входя в очередную дверь, которую он открывал для меня.
– Ну что ты, мы никогда не умрем, – отвечал он.
Время шло, он разменял четвертый десяток, но остался юным, как прежде, худым и сильным мальчиком с ясным лицом, тонко настроенными нервами и эластичным сердцем. Я думала: вот человек, глядя на которого, состарюсь. Не рядом с ним, рука об руку и у камелька, а старея, смогу смотреть на него, ну как на реку, на небо, смену времен года, на все изменчивое и вечное. Я слишком много захотела, но он не подвел: я никогда не увижу его старым.
Я пишу эти слова сегодня, во вторую годовщину нашей последней встречи, потому что та, другая дата, которая наступит через пару недель, не стоит запоминания. Я буду праздновать наши последние прикосновения, последнее наслаждение и мой последний взгляд в его лицо – только это и нужно помнить. Мне все-таки кажется, он не солгал. Умирают те, кто на моих глазах превращаются в стариков. А он всего лишь однажды ушел в горы.
Слабое утешение, конечно. Я смотрела на его щекастого ребенка и думала, что та кровь ушла в землю и я никогда больше не увижу такого лица. Но мне показали детские фотографии – с теми же щеками, глазами, бровями. И я поняла: еще лет десять, и я, возможно, узнаю его улыбку. Немного подождать, и вместо фотографий и воспоминаний я смогу смотреть на него – как на реку и на небо.
Это беспомощная попытка написать о нем. Совершенно не своим голосом. И совершенно не о нем.
Он был смешной, самовлюбленный, обидчивый, нежный, гордый, пугливый, умный, болтливый и красивый. Он смеялся, танцевал, плакал, пел, трахался, брил голову. У него был шрам в виде капли на крестце. Иногда кажется, если перечислить все приметы, можно заполнить пустоту на его месте. Из множества слов не сложить прикосновения. Но сегодня хочется бесцельно говорить «халва», не рассчитывая на сладость во рту. Потому что от этого чуть проще жить: руки, запах, голос, дыхание, лицо. Задница, которой он гордился, член, который он обожал. Отражение в зеркале, на которое он любовался. Вечная потерянность, которую он безуспешно пытался преодолеть.
И незабываемое почему-то, бред грибной: у меня же бровушки такие красивые, бровушки мои.
Но главное, главное для меня – с ним было интересно. Лучшая игрушка, лучший учитель, лучший любовник, единственный друг.
Мы были рядом довольно долго. В масштабах нашего города и нашего возраста пять лет кажутся значительным сроком. Еще дольше мы были знакомы. Но настоящее началось, когда я переехала в соседний дом. Он стал заходить ко мне почти каждый день. Про себя я называла его Х, просто Х. Он рассказывал о себе и о своих женщинах. То есть мы болтали о множестве вещей, но разговор почти всегда сводился к его очередной связи. Со временем я почувствовала себя ходячим справочником по моральным и физическим патологиям множества женщин. Или – по несостоятельности одного-единственного мужчины. Новые подруги появлялись каждую неделю, а старые никогда не исчезали, время от времени обязательно всплывая в его рассказах. Они были бесконечно разными, но имели общее свойство – никто из них не годился для него. Поскольку он увлекался лицами обоего пола (и почти любого возраста), я не подозревала его в мужском шовинизме.
Романы развивались по простому сценарию: встреча, мгновенная влюбленность и длительное разочарование. Страсть оставалась непременным ингредиентом его отношений с женщинами, мужчинами, детьми, предметами, запахами и переживаниями. Поймав его сияющий взгляд, устремленный на кого-то, на что-то или в никуда, я понимала: это опять произошло. Ничего особенного не было в его невинной детской тяге ко всему занятному, удивляло другое – он всегда получал то, что хотел.
Когда он рассказывал о своих старых связях, сразу становилось ясно, чем его прельстила та или иная женщина.
Алла– У моей первой жены вокруг п…ы росли редкие рыжие волосы, и это было безумно красиво. Такие, знаешь, как проволока, толстые и медные.
Больше ничего я об этой женщине не узнала, кроме имени – Алла – и того, что она его, восемнадцатилетнего, быстро бросила.
Еще одна женщина из «детства» заслужила отдельный рассказ.