Развод. Зона любви (СИ)

Потому что она уже во мне. Не просто в теле. В крови. В голосе. В бессонных ночах. В ярости. Я не хочу быть чистым. Не хочу быть начальником. Я хочу быть её. До конца. До разрушения.
И похуй, кто там слил меня. Виктор. Мурин. Или сама система.
Пусть ломают. Пусть зовут. Пусть ставят на стол приказ.
Я уже сделал выбор. Я уже ебу смерть в лицо, если она встанет между мной и этой женщиной.
  
И теперь — назад не повернуть.
Я знал, куда еду. Мне не надо было объяснять. Не надо было присылать повестку, не надо было строить интригу. Если вызывают в управление без предупреждения — значит, на столе уже всё лежит. Просто хотят посмотреть в глаза, перед тем как ударить. Это не суд. Это казнь по уставу.
Водитель ничего не спрашивал. Молчал. Дорога тянулась, как кишка. Я курил одну за одной. Ладони мокрые, но не от страха. От ярости. От бессилия. От того, что я не жалею. Ни секунды.
В приёмной пахло дезинфекцией и равнодушием. Кресла обшарпанные, секретарша с лицом, как блок отчуждения. Я сел, куртку не снял. Руки на коленях. Смотрел в стену. Не на часы. Не на людей. В пустоту.
Минут через десять пригласили.
Кабинет — как гроб с кондиционером. За столом — двое. Один в форме. Другой в пиджаке. Столичный чин. Лицо — сухое, выбритое, голос без фона. Бумаги на столе. Папка с фамилией. Фото. Распечатки. Я даже не удивился.
— Владимир Игоревич Горин. Вы привлекли внимание управленческого состава сразу по двум линиям, — начал пиджак. — Первое — несанкционированное изучение архивных дел, не относящихся к вашей должности. Второе — персональные контакты с заключённой. Особые условия, личные посещения, нарушение режима.
Он раскрыл папку.
Там было фото. Я и она. Необъятно интимно. Просто её спина и моя рука. И этого хватило. Ещё — кадры из коридора. Как я открываю дверь, как она выходит. Всё по времени. Всё — "не доказать", но достаточно, чтобы вырвать с корнем.
— Вы трахались с заключённой? — спросил сухо. Ни эмоции. Ни удивления. Просто: подтверди, чтобы было легче списывать.
Я не ответил.
Он кивнул второму. Тот достал документ.
— Приказ. В связи с подрывом дисциплинарного статуса, нарушением субординации, несоблюдением устава и злоупотреблением полномочиями — снять с должности. Отстранить от службы. Без права восстановления.
Погоны сняли молча. На глазах. Я видел, как руки их забирают. Видел, как бумаги кладутся обратно в папку. Видел, как вся моя жизнь складывается в аккуратную кипу, чтобы пыль покрыла её через неделю.
Я расписался. Одним движением.
Никто не смотрел в глаза. И я — тоже.
Выходил в полной тишине. Только шаги. Резина подошв по линолеуму. На спине — холод. В пальцах — пустота. У двери мне кто-то сказал:
— Вы могли просто отвести глаза.
Я остановился. Обернулся. Глянул прямо.
— А вы — могли бы её защитить. Но не сделали.
И ушёл.
На улицу. Под чёртов снег. Без машины. Без формы. Без удостоверения. Без статуса. Но с одним. С её лицом внутри. С её стоном. С её глазами. С её болью, которую теперь я нёс сам.
  
Глава 19
 
После его исчезновения тюрьма перестала быть пространством — она стала существом. Дышащим, чёрным, хищным, с голодным нутром, которое тянется за мной следом. Стены, раньше молчаливые, как старый друг, теперь шепчутся. Лампочки мигают, будто моргают с издёвкой. Скрип полов отдается под ногами хрустом чужих зубов. Всё вокруг стало громче, и не потому что звуки прибавились — а потому что тишина ушла. Та самая, которая раньше обволакивала меня, как невидимая броня. Тишина, которую принёс он. Его шаги в коридоре. Его курево. Его молчание у двери. Его взгляд, от которого другие отворачивались, не решаясь глотнуть воздух в его присутствии. Теперь — ничего.
Он не пришёл. Не зашёл. Не сказал. Не посмотрел. И все это поняли.
Мир, что держался за его спину, рухнул вместе с его последним выдохом в этом здании. Остался только воздух — острый, как лезвие. Я будто режу его каждым вдохом. И чем глубже дышу — тем больше царапин внутри. На меня теперь смотрят не исподтишка, а в упор. С вызовом. С насмешкой. Я — мясо без обёртки. Я — падаль, от которой оторвали защитника. Они чувствуют: я больше не "его". А значит — ничья. А значит — можно.
На прогулке я слышу смешки. Лицо в лицо никто не скажет, но шаг влево — и плевок под ноги. Шаг вправо — и плечо чужое, жесткое, с прицелом на провокацию. Раньше вокруг меня был вакуум, созданный им. Сейчас — вязкая, липкая жижа, в которой я захлёбываюсь каждый день. В камере шепчутся. Не громко. Но с таким смаком, что стены запоминают слова. «Подстилка… шконка… крысится теперь без крыши…» Всё это я слышу даже сквозь сон.
Да и сон теперь — как плёнка на глазах. Не отдых, а прерывистое погружение в лужу страха. Раньше я засыпала с ощущением, что он есть. Где-то там, за сотней дверей, но есть. Теперь — пустота. Тонущая. Тягучая. Громкая. И каждый раз, когда я пытаюсь представить его лицо, мне мешает чужое дыхание. Мне мешает зона, которая вцепилась в меня, как в свою. Я больше не вне её. Я внутри, по горло.
Иногда я ловлю себя на том, что жду его. Просто взгляд. Просто силуэт. Даже окрик. Пусть грубый, как всегда. Пусть через зубы. Но… чтобы был. Чтобы доказал, что всё это не иллюзия. Что он действительно был. Что я не придумала. Что его тяжёлые руки были реальны. Его запах. Его голос. Его: «Я не дам тебе пройти через это снова.»
Но он дал.
И зона это поняла. Она как сука — чует, когда ты остался один. И начинает жрать. Сначала по капле. Потом — вгрызаясь.
А я… я стою. Пока стою. И дышу.
Лезвиями по нервам.
Когда вошла в камеру, там уже пахло тухлым молоком и поджаренным злом. Воздух был тяжёлый, как занавес перед самым началом бойни. Я почувствовала это спиной — тишина была не просто тишиной, она смотрела. Ждала.
Я шагнула внутрь, и в этот момент кто-то хрипло усмехнулся.
— Ну всё, принцесса вертухая вернулась.
Пальцы заныли от того, как сильно я сжала кулаки. Я ничего не сказала. Молча посмотрела в сторону своей койки. Всё было перевёрнуто. Мешок с вещами вывернут. Книги изорваны, с рваными корешками валялись под ногами. Постель измазана чем-то тёмным — даже подходить не надо было, чтобы понять: человеческое дерьмо. На тумбочке — грязный, мятый клочок бумаги.
«Без вертухая ты — пустое место. Молчи, пока не поздно.»
И тут Рита поднялась. Не шумно, не демонстративно — просто встала, как дерево, которое решило, что теперь будет стволом между мной и этим дерьмом.
— Отъебитесь от неё, — бросила она, не повышая голоса. Но голос её резанул воздух, как треск кнута.
— Твоя подружка без крыши теперь, Ритка, — осклабилась одна из тех, кто не может жить без крови на губах. — Посмотрим, как она теперь выкрутится.
— Посмотрите, — сказала Рита. — Только считайте зубы потом.
Все снова затихли. Но не потому что испугались. А потому что вкус появился. Кровь учуяли. И я знала: это только начало.
Я подошла к койке, выдернула простыню, смяла и швырнула в угол. Бумажку порвала, не глядя. Села. Глубоко вдохнула. Сердце билось медленно, но гулко — как в камере пыток. Каждое сокращение — как отсчёт.
Рита села рядом, закурила. Долго смотрела в потолок, потом сказала глухо, без эмоций:
— Здесь уважают только тех, за кем кто-то стоит. Теперь ты — одна. Поняла?
Я посмотрела на неё. Не испуганно. Не гордо. Просто — прямо.
— Я уже была одна. И выжила.
Пауза. В ней было всё.
— И сейчас выживу.
Рита молча кивнула. Не потому что верила. Потому что знала: так говорят те, кто действительно могут.
  
И я не знала, как долго продержусь. Но внутри всё было острым. Живым. Настоящим.
И я больше не хотела, чтобы меня спасали.
Теперь — либо я сама, либо пусть меня никто не хоронит.
В душевой было душно, как в глотке у зверя. Вода текла вяло, будто неохотно, оставляя на полу мутные лужи, как застоявшаяся кровь. Пар поднимался в потолок, и стены потели, как перед смертью. Я зашла туда, как обычно — быстро, не оглядываясь, с мыслью только о том, чтобы смыть с себя сегодняшний день, сегодняшнюю грязь, сегодняшние взгляды, сегодняшнюю боль. Я не слышала шагов. Тишина была такой плотной, что даже собственное дыхание казалось лишним. Только когда вода зашипела чуть громче, чем надо, и в отражении мокрой плитки дрогнуло чужое движение — я поняла.