Последнее испытание

Марта вступила в университетский клуб, поскольку там прекрасные условия для занятий спортом. Однако Стерн, особенно в его нынешнем эмоциональном состоянии, воспринимает все, что видит вокруг, как неумную и смешную претензию на аристократизм. Витражные стекла, балки, словно висящие в воздухе, желтого цвета мебель из полированного дуба – все это, как кажется старому адвокату, призвано имитировать расположившийся на Восточном побережье мир «богатых белых людей», из которого большинство первых поселенцев, осевших в округе Киндл, вполне осознанно и целенаправленно исключили. Наиболее заметной фигурой среди них оказался первый европеец, приехавший в эти края, – охотник и торговец по имени Жан-Батист Пуан Дю-Сабль, в честь которого назвали центральный муниципальный округ Три-Сити. Любопытно, что даже сегодня многие местные жители не подозревают, что он был чернокожим.
Стерн находит Иннис в вестибюле. Стоя спиной к нему, она изучает развешанные на стене фотографии бывших президентов клуба. Стерн окликает ее, и она оборачивается. Ее красота вызывает у Стерна неоднозначную реакцию. Как профессионал он не должен обращать внимания на ее привлекательность. Однако крайне сложно не замечать, насколько она хороша. Иннис действительно прекрасно сохранилась для своего возраста. Она живо напоминает старому адвокату нееврейских красавиц, таких, как Дорис Дэй и другие женщины ее типажа, которыми Стерн и его приятели в молодости восхищались, как богинями. Доктор Макви одета по-деловому. На ней сшитый на заказ черный костюм и туфли на высоких каблуках, из-за которых она стала на несколько дюймов выше Стерна. Она тщательно накрашена, в отличие от того дня, когда они с адвокатом встречались в Нэйплсе, – тогда незадолго до разговора со Стерном Иннис купалась в море. Стерн запоздало понимает, что Иннис рассматривала снимки на стене. Оказывается, среди них есть и фото Донателлы. Когда женщинам лет двадцать назад в конце концов позволили входить в состав руководства клуба, Донателла в течение какого-то времени состояла в местном совете директоров, а затем работала на посту президента – правда, недолго.
– Она всегда за всем наблюдает, – шутит Иннис, кивнув в сторону фото Донателлы.
Она и Стерн идут к лифту. Рядом с доктором Макви ему легче держать равновесие, и он, подхватив трость, зажимает ее под мышкой. В ресторане, как только официант подает кофе, Стерн, все еще вспоминая про фото в вестибюле, говорит:
– Если я поинтересуюсь, в каких отношениях находились вы с Донателлой, это будет слишком личный вопрос?
– Наши отношения были лучше, чем можно предположить. Донателла замечательный человек. Она очень, очень умная женщина. Она была корректна со мной. Когда мы встречались в обществе, у меня всегда возникало ощущение, будто мы с ней соревновались – кто будет хладнокровнее реагировать на соперницу, она или я. Я уверена, что она и сейчас была бы вежлива со мной, даже относилась бы ко мне с теплотой. В конце концов, она ведь победила. Я уехала. Она осталась. С какой стороны ни посмотри, дело обстоит именно так.
Стерн издает горлом неясный звук, который, по всей видимости, выражает согласие.
– Должен признаться, отношения, существующие в семье Пафко, озадачивают меня, – говорит он. – Я знаю Кирила и Донателлу несколько десятилетий. Мы с Кларой и мы с Хелен думали, что у них удачный, прочный брак. А теперь я вдруг осознаю, что все далеко не так. Наверное, примерно то же самое можно сказать о семейной жизни любой пары, но мне все же трудно сложить одно с другим. Мало того что у Кирила, оказывается, была другая, совершенно неизвестная мне жизнь, которая, теперь я уверен, имела для него большое значение, – Стерн кивает на Иннис, – так еще я вынужден прийти к выводу, что Донателла об этом знала и с этим мирилась.
– Да, похоже, все обстояло именно так, хотите верьте, хотите нет. Никто никогда ничего не говорил об этом вслух. Я, пожалуй, последний человек, кто может как-то объяснить тот факт, что Донателла молча все это принимала. – Иннис выдавливает из себя смешок. – Я бы ни за что не сказала, что узы, связывавшие их, были непрочными. Но я никогда не знала, что лежит в основе их союза. Кирил всегда говорил, что у них очень сложные отношения, и даже упоминал о том, что в них много горьких, болезненных вещей. Я понимала, что мое появление во многом усугубило их проблемы. Но, насколько я понимала, Донателла была для Кирила тьмой, а я светом. Тем не менее я с самого начала принимала как данность то, что он никогда не сможет сделать выбор в пользу одной из нас.
  
Стерн интересуется, устраивало ли Иннис такое положение вещей. Видно, что ответить на этот вопрос ей нелегко. В конце концов она слегка пожимает плечами и говорит:
– Похоже, наш разговор становится слишком личным, вы не находите?
– Само собой разумеется, что вы можете в ответ просто попросить меня не совать нос в ваши дела.
Стерн на секунду задумывается о том, что произошло бы, будь это не просто деловая встреча, а нечто большее – то самое, на что, как ему казалось, Иннис в какие-то моменты тонко намекала. Если бы это было, Господи спаси, свидание, думает адвокат, как бы тогда Иннис объяснила ему многолетний роман с Кирилом? Он был вдовец. А она? Любовница, которую отвергли после трех десятилетий близких отношений? Стерн предполагает, что Иннис просто не стала бы обсуждать эту тему и дала понять, что не собирается копаться в прошлом.
– Что ж, – говорит Иннис, – это действительно очень личное, но в этом нет ничего такого, что я боялась бы сказать. Просто есть вещи, которые довольно трудно объяснить другому человеку. В Кириле есть что-то от поэта. Он умеет красиво ухаживать, добиваться женщины. У него, если можно так выразиться, имелся свой маленький садик, окруженный высокой стеной, – именно там мы и стали близкими людьми. Когда мы были вместе, Донателла не существовала. Я ни с кем не делила Кирила. Он принадлежал мне – весь, целиком. Мы оба в такие моменты беззаветно верили в это.
Иннис подтверждает свои слова кивком – похоже, она сама удивлена, как точно ей удалось все объяснить. Стерн тем временем раздумывает над тем, что она сказала. «Кирил умеет красиво ухаживать». Видимо, это в самом деле важный момент, как и то, что рассказал адвокату на прошлой неделе Басем Катеб, хотя Стерн, разумеется, твердо намерен держать это при себе.
– Я вовсе не хочу, чтобы мои слова воспринимались как лепет застенчивого подростка, – добавляет Иннис. – Я знала, что мне достается меньше того, к чему стремится большинство людей. Но я должна признать, что меня все полностью устраивало.
Иннис делает паузу, и ее губы растягиваются в деланой улыбке.
– А вы здорово умеете разговорить другого человека, не так ли, Сэнди?
– Мне просто очень интересно.
– Что ж, пожалуй, я вам поверю. Но буду осторожной и не стану спрашивать, чем вызван ваш интерес. – Иннис снова смеется, а затем, прикрыв ярко-синие глаза, умолкает – она явно размышляет над тем, стоит ли продолжать. Наконец она вскидывает руки вверх, словно хочет сказать: «Какого черта?!» – Знаете, Сэнди, я сумела договориться с собой о том, кто я есть и чего хочу. Примерно через пять лет после того, как начался наш роман с Кирилом, я встретила одного мужчину – кстати, юриста.
– Здешнего, из округа Киндл?
– В общем, из этих мест. Возможно, вы даже его знали. Однако я буду придерживаться правил конфиденциальности – теперь этот человек давно уже женат на другой женщине. Но он в свое время сделал предложение мне. И что мне оставалось делать? Выйти за него замуж? Я имела возможность сделать выбор в пользу так называемой нормальной жизни. Да, я уже была в приличном возрасте, но все же не сомневалась, что при желании могу забеременеть. Тот мужчина настроился на брак, хотя я сомневалась, что он хороший отец для тех детей, которые у него уже есть. Но я спросила себя: то ли это, чего я хочу? И в конце концов, Сэнди, ответила себе самой – нет. Я представила, что каждый день буду приходить домой, то есть в место, которое мне придется делить с кем-то еще. А для того, чтобы принять какое-то решение, любое, мне придется с кем-то договариваться… И поняла, что это не для меня. В такой ситуации я чувствовала бы себя словно в тюрьме. Правда в том, Сэнди, что я не из тех женщин, которые вьют гнезда. Я не хочу этого. Да, я люблю романтику – это я признаю. Люблю самое начало отношений, это сладкое безумие, когда люди трахаются до полного изнеможения. Я обожаю все это. Во время моих первых встреч с Кирилом, мы, бывало, лежали в постели и вырезали друг для друга сердечки из бумаги. Сейчас мне семьдесят, а я все еще не думаю, что с такими вещами покончено.