Последнее испытание

– Насчет того, что вы подтасовали базу данных клинических испытаний? Да, я понимаю.
– Я говорю не только о базе данных. Я про лекарство «Джи-Ливиа». Донателла годами твердила мне, что я ничего не сделал сам, а только паразитировал на Лепе. И она вполне могла заявить это в суде. Но мой сын ничего не добился бы без моего вклада. Поверьте. Все заслуги полностью принадлежат мне.
Когда до Стерна доходит смысл сказанного, он с большим трудом подавляет изумленное «ах», уже готовое сорваться с его губ. Потому что только теперь он до конца понимает мотивы Кирила, терпевшего выдвинутые против него ложные обвинения, и смысл его негласной сделки с супругой. Если бы Кирил приплел к делу Лепа, Донателла дала бы свидетельские показания о том, что ее муж испытывал неконтролируемую ревность по отношению к своему сыну – зная, что научное сообщество рано или поздно поняло бы, что главные открытия, которые легли в основу «Джи-Ливиа», были сделаны именно Лепом. Мать и сын вдвоем бы засвидетельствовали, что Кирил лгал. Лгал не только для того, чтобы его не обвинили в преступлении, но и чтобы дискредитировать Лепа и не допустить, чтобы сыну воздали должное за научные достижения. Так что в конце концов Кирил решил, что пусть уж лучше ему предъявят обвинения и будут судить, чем лишат всех его регалий, которых он, вообще говоря, не заслуживал. Таким образом, вся жизнь Кирила Пафко в течение последних трех десятилетий была построена на лжи, на попытках любой ценой сохранить легенду – о том, что он гений, заслуживший Нобелевскую премию и сумевший создать «Джи-Ливиа». Ради того, чтобы не допустить разоблачения, он даже решился рискнуть свободой.
* * *
После быстрого ланча, на который была подана прекрасно приготовленная рыба, Пафко провожает Сэнди к выходу и обнимает его у дверей. Он счастлив, и это поражает Стерна. В семьдесят восемь лет Кирил – поэт, как назвала его Иннис, – искренне считает, что жизнь все еще открывает перед ним много прекрасных возможностей. Пинки, прощаясь, чуть приподнимает руку и произносит негромкое «бай», после чего, не оглядываясь на Кирила, поворачивается и шагает по коридору, обогнав деда, а затем поджидает его у лифта.
На улице жара, похоже, градусов в сто. Стерн и его внучка пытаются найти такси, но за углом старый адвокат вдруг видит табачную лавку. В Аргентине, как и в Европе, можно купить кубинские сигары, которые в США все еще находятся под эмбарго. Стерн бросил курить после смерти Клары, решив сделать это чем-то вроде наказания для себя. Затем он иногда снова на какое-то время возвращался к этой привычке, пока не отказался от нее полностью, когда ему диагностировали рак. Но сейчас у него внезапно снова возникает давно забытое желание. Несмотря на протесты Пинки, он покупает две сигары разных сортов – «Боливар» и «Робусто», а затем направляется в кафе, которое расположено рядом с магазинчиком, в крохотном патио с выложенным плиткой полом. Он решает, что, пока он будет курить, они с Пинки могут выпить по чашке кофе с пирожными. Под черным тентом, натянутым над патио, жара кажется не такой нестерпимой.
Хелен всегда отмечала, что по сравнению с другими мужчинами, с которыми она была знакома, у Стерна было совсем не много недостатков и дурных привычек. Он не играл в азартные игры, не бегал за юбками, не злоупотреблял выпивкой, не был мотом. Но он любил хороший табак. При том что развитие его болезни было приостановлено препаратом «Джи-Ливиа», Стерн почти уверен, что, когда после его смерти будет проводиться вскрытие, патологоанатом, скорее всего, придет к выводу, что его убили сигары. Но он наслаждается моментом и полностью отдается удовольствию, получаемому от курения и от того, что он находится в обществе своей внучки, которую другие считают человеком с неясным будущем, но которую он при этом любит всем сердцем.
Пинки с виноватым видом указывает пальцем на сигару:
– Если, когда ты вернешься из этой поездки, окажется, что ты снова куришь, тетя Марта так разозлится, что сдерет с моей кожи все татуировки.
  
– Пинки, любовь моя, подозреваю, что я пыхну раза три и на этом остановлюсь.
Стерн чиркает первой спичкой и с ее помощью разогревает сигару, затем подносит к ней вторую и осторожно раскуривает. Как только дым попадает на слизистую его рта, он чувствует головокружение. Некоторое время он удерживает дым во рту, затем выдыхает и кладет сигару в пепельницу, наслаждаясь ее ароматом. Только старое «Бордо» способно вызвать у него столь же острые вкусовые и обонятельные ощущения. Надеясь, что после этого он сможет встать и более или менее нормально передвигаться, Стерн решает, что еще пару раз продегустирует дым и больше уже никогда не позволит себе подобную слабость. Сколько же он уже запретил себе такого, что приносило ему радость! Но старый адвокат не позволяет себе ни грусти, ни жалости к самому себе.
Пинки, однако, выглядит очень мрачной и, когда Стерн снова подносит сигару ко рту, недовольно покачивает головой. Дотронувшись до его руки, она говорит:
– Я не хочу, чтобы ты умер, дед.
Удивительно, но она, похоже, вот-вот расплачется.
Стерн внезапно вспоминает, что когда-то Питер в возрасте пяти или шести лет тоже в панике расплакался по той же причине. Тогда эти слова ребенка произвели на Стерна очень тяжелое впечатление – во многом еще и потому, что он попытался успокоить малыша, но не смог этого сделать и предпочел просто отвлечь его (Питер, кстати, впоследствии возмущался по этому поводу).
Пинки, впрочем, не требует от деда, чтобы он изменил существующий порядок вещей. Она просто хочет сказать, что будет очень тосковать по нему. Старик берет руку девушки в свои.
– Очень мило с твоей стороны, Пинки, сказать такие слова. Но сегодня, похоже, этого не случится, так что можно не беспокоиться.
Пинки внимательно вглядывается в Стерна. У нее такие красивые зеленые глаза! Согласно семейной легенде, она унаследовала их от Клары. Однако сейчас, сидя в маленьком кафе в Буэнос-Айресе, Стерн понимает, что у Пинки глаза его матери – просто они похожи по цвету на глаза его первой жены.
– Ты боишься, дед?
– Умереть? Мне очень нравится жить, и уходить мне очень не хочется, Пинки. Но я не уверен, что это можно назвать страхом. Конечно, сейчас я чувствую себя немного комфортнее, поскольку получил ответ на вопрос, из-за которого сюда приехал. Понимаю, это было эгоистично с моей стороны.
– Что ты имеешь в виду?
– Я пришел к выводу, что предпочел бы прожить мою жизнь, ту, которую прожил, нежели ту, которую прожил Кирил – с его Нобелевской премией и всем прочим.
– Ясен пень, – заявляет Пинки, для которой все просто – в качестве деда она однозначно выбрала бы Стерна, тут нечего и думать. Но вопрос, которым задавался Сэнди, гораздо сложнее, чем понимает его Пинки. Как-то раз Марта, которой предстояли очередные ночные бдения из-за необходимости готовиться к одному из сложных перекрестных допросов, словно бы невзначай сказала:
– Я в самом деле ошиблась в выборе профессии. Юриспруденция – это не мое.
Услышав такие слова от дочери, Стерн оцепенел. Он испугался, что увлек ее куда-то не туда, тем самым лишив ее возможности избрать для себя другую, лучшую судьбу.
– Как так? – спросил он.
– Мне надо было заниматься наукой, – ответила Марта. Став студенткой колледжа, Марта посматривала в сторону медицины, как и ее старший брат, и всерьез думала о поступлении в медицинский вуз. У нее были способности, даже, может быть, более выраженные, чем у Питера. Но в отцовском доме она приобрела желание и умение отделять правильное от неправильного, правду от лжи, и в конце концов отдала предпочтение политической теории. Правда, потом ее интерес все же сместился в сторону юриспруденции.
– В нашем мире именно наука – это средоточие правды, – сказала она в тот вечер. – Когда-то главным для нас была религия или философия. Теперь эта роль перешла к науке. Именно она дает нам возможность познать, зачем мы существуем на этой земле.