60-я параллель
— Это моя! Не смей! Не смей, Ирка! — неистово кричал он, весь дрожа.
Крыша вокруг бомбы накалялась, становилась розовой. Стало светло, как днем. «Скорее, скорее, Лодень-ка!» — услышал он за собой.
Стиснув зубы, он ухватил зажигалку щипцами, с трудом — тяжелая! — перекинул за край крыши и разжал щипцы.
Глухой стук. Тени метнулись направо и налево. Он перегнулся за барьер. Она полыхала внизу, на парковой жирной земле, освещая кусок забора, брызжа белыми искрами, бессильная уже, не способная принести вред. Победил! Ура!
В эту секунду второй тяжелый удар потряс дом, потом третий, потом четвертый, пятый… Фугасные!
Позднее Лодя, как ни старался, не мог вспомнить всего, что он делал и что видел в эти сумасшедшие минуты.
Он лил из ведра воду на раскаленную крышу, и она шипела под холодной струей. Он как будто видел наверху бесчисленные искры зенитных разрывов; видел скрещивающиеся холодные лезвия прожекторов. Что-то ярко засветилось на небе, и кругом раздался радостый гул: «Горит! Сбили!». Что-то вспыхнуло красным огнем уже внизу, в Новой Деревне, и через несколько минут потухло. Что?
Тогда или в другой раз услышал он впервые противное пульсирующее мяуканье немецкого мотора наверху, над головой? Тогда — или потом когда-нибудь? — засыпал он песком горящую зажигалку на верхней площадке лестницы? Тогда или при другой бомбежке кто-то вдруг, обняв, поцеловал его: «Лоденька, миленький!», — а он, потный, горячий, сердито отмахнулся: «Да ну вас!» Всё это смешалось, перепуталось, забылось… Но одно он запомнил точно и раз навсегда.
Уже тревога подходила к концу, когда все находившиеся еще на крыше вдруг услыхали где-то совсем близко довольно громкий хлопок, нечто вроде слабого выстрела. Лодя ахнул: вырвавшись прямо из-за крыши четвертого корпуса, высоко в воздух поднялась еще одна яркозеленая ракета. Она взлетала всё выше, туда, навстречу последнему, одинокому «юнкерсу», по которому свирепо били ближайшие зенитки, и потухла в черной вышине над Каменноостровским мостом.
Дядя Вася Кокушкин и еще человек пять бросились на ту крышу. Побежал бы туда и Лодя, но ему показалось неправильным, если все покинут этот корпус. Он остался тут.
Минуту или две спустя тупой выстрел ракетницы раздался снова совсем уж близко, за его спиной, и вторая зеленая змея с легким шипением ушла в высоту прямо над его головой. Тогда он тоже кинулся к углу здания.
Ничего! Внизу никого не было. Пресный запах порохового дыма шибанул ему в нос, но во дворе внизу было пусто. В густой тьме затемнения он различил кое-как угол флигелька, полосу старого тротуара на земле и ничего более.
В тяжелом недоумении он отошел было к гребню крыши, потом перебрался на другой ее край и сел на слуховое окошко. Ему стало горько, так горько, как никогда. Как? Значит, не только где-то там, во всей огромной стране, не только в Ленинграде, значит, даже тут вот, совсем около них, в самом городке был кто-то такой, кто…
Наморщив лоб, Лодя хмуро, уныло смотрел на стену собственного своего дома, на окошки квартиры Вересовых, выходившие сюда, на другие чужие окна. Ему становилось холодно; где-то тут же, неподалеку, скрывался тот, чужой… Он дышал где-то совсем рядом, он крался там, в темных закоулках двора… Он, может быть, закладывал сейчас в широкий ствол ракетницы еще один патрон…
Внезапно Лодя вздрогнул: окна их квартиры не были затемнены; он хорошо знал это, потому что убежал из дому еще когда было светло, и перед уходом проверил все лампы. Мама Мика, застигнутая первой тревогой, видимо, задержалась где-то в городе. Он помнил очень хорошо: одно из окон осталось открытым. А сейчас в папином кабинете зажегся свет: тонкая полоска его окаймила прямоугольник рамы, прикрытый шторой, очевидно, наспех. Почти тотчас она опять потухла. Значит, Мика вернулась!?
Лоде стало непереносимо одиноко на крыше. Он должен был сейчас же увидеть хотя бы мачеху, поговорить с ней. И нехорошо всё-таки, что за всю бомбежку он ни разу даже не подумал про нее. А ведь она была где-то в городе, может быть, как раз там, где падали фугаски!
Он нырнул в чердачный люк, пробежал по ярко освещенному беленому чердаку, мимо взволнованно разговаривавших здесь дежурных женщин, и спустился на свою площадку. Когда мачеха бывала дома, ему не полагалось открывать дверь своим ключом; надо было звонить. Он длительно, троекратно надавил кнопку: мама Мика звонила всегда раз, папа — два, а он три раза.
Ответом ему была полная тишина.
Обождав минутку-другую в таинственно-синем свете лестницы, мальчик позвонил еще раз и громче: Мика, наверное, сразу же нырнула под душ, — это с нею обычно бывало! Но и теперь никто не отозвался внутри.
Немного смущенный, Лодя вынул ключ, но остановился. А может быть, ему просто показалось, что у них — свет? Может быть он, расстроившись, перепутал окна? Слегка заинтригованный, он прильнул глазом к хорошо ему известной щелке в клеенчатой обивке двери. Нет, свет в прихожей горел; значит, Милица Владимировна была дома.
Вероятно, он открыл бы дверь и вошел в квартиру сразу же, если бы в эту секунду взгляд его не упал совершенно случайно на ящик для писем, укрепленный на правой створке. Что такое? В ящике что-то лежало. Теперь это случалось так редко, что мальчик даже удивился: письмо?!
Он отодвинул донышко. Маленькая бумажка выпала на пол. Телеграмма!
Внезапная, невнятная мысль обожгла Лодю: нет, не может быть! Ой, нет! Только не это…
Поднеся телеграмму к самым глазам, он прочитал адрес:
«Ленинград 22 Каменный городок 7 квартира 34 Милице Вересовой».
Дыхание остановилось в Лодиной груди. Всё — бомбежка, ракеты, синий свет, — всё это уплыло куда-то в сторону… «Убит? Убит… Убит!..»
В любое другое время Лодя даже и не подумал бы вскрыть телеграмму, адресованную мачехе. Да как он смел, дисциплинированный, послушный мальчик, сделать это? Но тут даже он не совладел с собой.
Тоненькая ленточка заклейки лопнула. Несколько секунд Лодя, не понимая, вглядывался в слабо напечатанные слова… В следующий миг трясущимися руками, не попадая, он совал плоский ключик в щель.
«Буду субботу тринадцатого целую и Лодю папа».
Ключ, наконец, нашел свое место. Замок открылся. В пустой прихожей яркая лампочка отражалась в зеркале. Кабинет был тоже открыт, и там было пусто и темно.
Лодя распахнул дверь в столовую. Пустота. Незатемненные окна и квадрат распахнутой балконной двери тускло светился напротив.
В спальне тоже никого не было. В ванной? Нет, и ванная была пуста. Что такое? Мама Мика!
Не будь у него папиной телеграммы в руках, он, вероятно, очень поразился бы. С крыши он видел свет в окне; в прихожей горела лампочка, дверь была закрыта на ключ. Теперь в кабинете было темно. Мики и вообще никого в квартире не оказалось. Может быть, он даже испугался бы, мальчишка… Теперь же он не сообразил ничего. С бьющимся сердцем, с красными пятнами на щеках, он лихорадочно завешивал, как должно, окна кабинета. Так! Теперь можно зажечь свет… Папина лампа под зеленым абажуром вспыхнула. В тот же миг что-то задетое Лодиной ногой скатилось с ковра и, звякая, запрыгало по полу. Он нагнулся. На паркете лежала серебристая алюминиевая трубочка, перечеркнутая у одного конца тремя зелеными кольцами. Вмятый ударником капсюль рыжел в ее донце. Что такое? Гильза? Откуда?
Не веря себе, он поднес гильзу к глазам, этот чуть-чуть близорукий мальчуган, Лодя.
«Rauchbündel patrone. Vorbereitung von 12/1940 Brauchbar bis 31/ХII — 45», [36] — было по-немецки написано на ней. Кисловато и остро пахло от нее пороховой гарью.
Еще раз зазвенев, металлическая трубочка снова упала на пол. Впрочем, тотчас же Лодя Вересов, порывисто нагнувшись, поднял ее и торопливо, точно воришка, сунул в карман.
Сделав несколько шагов, он заглянул в прихожую. Один чемодан, большой, стоял попрежнему на полу. А верхнего, маленького, не было. Он был унесен.