60-я параллель
У Марфы потекли слюнки: Лиза Мигай строго берегла лагерные продукты «про черный день». Питались почти одним только щавелем.
— Гм, гм!.. Так где же всё-таки эта ваша горбатенькая пропадает? — говорил подполковник. — Да вы… того… Не стесняйтесь! Налегайте! Что мне с вами делать теперь, вот что надо решить. Не оставлять же вас так! Придется, видимо… — он задумался на минуту. — С юнцами вашими — проще: я их пока в комендантский взвод, — и дело с концом. А вот вас? Ну, вас лично… Голубев, слышишь? Вот девица, она тут всё знает: где вода, где дрова. Будет помогать тебе, — слышал?
Ну, понятно, на довольствие; аттестат, обмундирование, всё, что положено… Что значит «где»? Скажешь, — комполка приказал. Затем эта самая… Начальница ваша, маленькая… Она что? Медик как будто? Подойдет! Приедет медпункт, ее — туда… Понятно? Временно, конечно, временно! Надо же что-нибудь с вами сделать! Теперь тут есть еще третья… Гм, гм!.. Эта мне ваша третья… Видел я ее вчера! Попробую ее переписчицей зачислить. Но знаете что? Вот вы, я вижу, девушка серьезная, скромная. — Марфушка залилась краской: такое она слышала про себя впервые! — Да, да. Так вы по-дружески растолкуйте своим товарищам, чтобы… Никакой ерунды, никакого безделья… Понятно? Тут фронт, а не Дом отдыха…
Они завтракали. Подполковник то и дело замолкал, прислушиваясь к далекому гулу за окнами. А потом двор вдруг сразу заполнился военными. Откуда их столько появилось?
Рычали, разворачиваясь, три машины. Люди — точно они наконец-то дорвались до Светловского лагерного дома — таскали в него разный груз; другие с удивительной быстротой расставили всюду столы, наложили на них пачки бумаг, карты, ручки, и вдруг, как по команде, все принялись писать, звонить по телефону, поминутно козыряя, спрашивая: «Разрешите пройти, товарищ подполковник?», бегать из одной комнаты в другую.
Марфа только озираться успевала.
Появился откуда-то седенький и лысоватый капитан, с усталым и очень добродушным лицом. Дважды подойдя к подполковнику, он что-то шептал ему на ухо.
— Пусть второй даст ему человек тридцать! — сказал подполковник не громко. — Гранат пусть возьмут побольше; а выходят осторожно, — лесом…
Во второй раз подполковник сморщился, точно ему стало очень больно:
— Да ну? Осколком? И сильно? Эх!
В третий раз капитан подошел немного позже. Теперь он не стал наклоняться к уху подполковника.
— Товарищ подполковник! Там у них, — он повел подбородком на Марфу, — одно помещение… в конце коридора… Оно почему-то заперто на ключ. И вроде как даже опечатано… А нам надо бы туда проникнуть…
Марфутка встрепенулась. Много лет она, как и все ребята, чтила это «помещение», красный уголок, относилась к нему с благоговением, которое уже не требовало объяснений… И вдруг.
— Нет, туда нельзя входить! — горячо заговорила она. — Мы всегда охраняем эту комнату… До войны ее по-настоящему опечатывали; когда пост снимался. Ну как «почему»? Там — отрядное знамя… И потом там — реликвии… у нас есть…
Седенький капитан высоко поднял брови.
— Реликвии? А что же именно?
— Как что? Подарок Сергея Мироновича… Да, Кирова… скульптура — бриг! Даже хорошо, что мы тут остались… Когда все уезжали, это никак не смогли увезти. А разве можно такую вещь без охраны? Вот у меня ключ, — она, и верно, вынула из кармана огромный ключ. — Я дежурная сегодня, я и отвечаю. Вот придут машины, тогда…
Военные переглянулись.
— Ну, Хрусталева! — сказал подполковник. — Это, конечно, всё правильно. Благородно!.. Но время у нас теперь… боевое. Армия. Закон здесь один: приказ командира! Покажите-ка нам всё же, — что там у вас имеется?
Тогда Марфушка провела их в конец коридора и, хоть не без внутреннего колебания, отперла посторонним маленькую дверь.
В зале было темновато и очень тихо. Большой портрет Сталина с девочкой-пионеркой на руках виднелся над эстрадой. По стенам висели всё те же знакомые фотографии: гонки мотоботов морской пионерской базы; «Бигль», шлюпка биологического кружка; она сама, Марфа, с огромной щукой на коленях…
Под эстрадой, у левой стены, стояла крашенная под красное дерево тумбочка. Свернутое пионерское знамя и голубой флаг морской станции в чехлах были укреплены на стене за нею. А на тумбе, под стеклянным колпаком в медной оправке, вырвавшись острым носом из бронзовой волны, с креном на правый борт, недвижно летел в пространство бронзовый бриг «Вперед».
"МОРСКОЙ ПИОНЕРСКОЙ СТАНЦИИ ОТ С. М. КИРОВА"
Капитан, надев очки, внимательно прочитал недлинную надпись. Потом, почтительно отступив на шаг, он приложил руку к козырьку.
— А вещь-то, товарищ подполковник, и верно, замечательная, — серьезно сказал он. — И, как вы говорите, девушка? Вы решили тут оставаться…
— Пока не приедут… — тихонько проговорила Марфа.
— Гм, гм! — капитан прокашлялся. — Товарищ подполковник! Разрешите предложить вот что… А ежели мы тут поместим полковое знамя? И казну? Ну и, естественно, нарядим пост… Тогда, думается, и предметам этим будет оказано должное уважение; да и охрана-то будет понадежнее…
Подполковник, очень близко нагнувшись к стеклу, вглядывался в тонкие металлические снасти судна. В стекле прозрачно, водянисто отразилось это мгновение, этот летучий миг: приотворенный ставень окна; ветки дерева и белое облако за ним; отразился в нем капитан Угрюмов, Тихон Васильевич, и красная яркая повязочка на голове этой смешной девчурки, Марфутки этой.
Там же, за стеклом, вечно взбираясь на вечно закипающую вновь волну, подняв к небу бугшприт, летело гордое символическое судно «Вперед».
Да, да, только вперед! «От С. М. Кирова»!
У подполковника сжалось и дрогнуло сердце. Сотни убитых в его полку, десятки отвоеванных и снова отданных врагу деревень, истерзанные, залитые кровью города, немцы на его родине под Лугой — всё это мучительно и резко возникло в сознании при взгляде на короткую, выгравированную на золотистом металле надпись.
А бронзовый кораблик, подаренный людям маленьким и еще слабым большим сильным человеком, чтобы помочь им стать такими же сильными и крепкими, каким был он сам, победно мчался в неведомую даль, рассекая острым носом штормовые волны…
Ох, не так ли вскинута сейчас на страшную, рычащую волну наша Родина? Не ее ли опасно и резко кренит буйным ветром? А она борется, выравнивается, выпрямляется. И выпрямится! Выпрямится, как бы ни торжествовали пока сейчас эти… Дона-Шлодиены! И, вопреки им всем, полетит вперед, да, вперед!
Долго, очень долго читал подполковник Федченко коротенькую надпись. Потом он поднял глаза.
— Ну, дочка! — проговорил он совсем не таким голосом, как раньше, — вот что. Мы, и верно, поставим здесь наше знамя. Сейчас оно ничем еще не прославлено, но, как знать, может быть, и ему суждено когда-нибудь потом стать… реликвией!
Несколько часов спустя Марфа Хрусталева провела явившихся неведомо откуда мальчишек к зарослям крапивы, обильно росшей у стены дома, там, под окнами.
Осторожно приоткрыв голубую ставенку, они на цыпочках заглянули в зальце.
Да, так оно и было! Рядом с их знакомым отрядным знаменем стояло теперь у стены высокое, закутанное в аккуратный чехол боевое знамя восемьсот сорок первого стрелкового. Вокруг него уже был обведен на железных подставках барьер из толстого красного шнура. Он охватывал и колонку с бригом. Около барьера, в первый раз, как каменный стоял красноармеец с настоящей винтовкой. И когда в окне, выходившем на улицу, началось подозрительное шевеление, часовой сторожко вгляделся.
Охрана была надежной.
Никогда Марфа Хрусталева не воображала, что ее девичий день может быть до такой степени заполнен нужной, дельной суетой, спешкой, мгновенно возникающими и совершенно неотложными надобностями.
Никогда доныне не приходилось ей опасаться, что из-за ее непонятливости, из-за ее случайного отсутствия на должном месте что-то где-то остановится, что-то незаладится, что-то может пойти не так, как следует, что-то нужное, важное, большое. До сегодня она и не воображала, что люди, когда они воюют на фронте, пьют столько воды. Не подозревала, что бывают такие голоса, как у красноармейца Голубева, вестового: его она слышала даже возле ключа, за рощей.