60-я параллель
Довольно долго он сидел нахмурившись, размышляя.
В первый миг ему пришло в голову: не следует ли обсудить эту неожиданность с замполитом? Не рассказать ли всё Гаранину?
Но потом решил, что всё это чепуха. Неправильно! Не такое теперь время, чтобы занимать командование мало обоснованными сомнениями и подозрениями. Тем более, что Ной — превосходный летчик. Такие, как он, особенно нужны сейчас Родине. Значит, он обязан — и будет! — ценить его точно так, как каждого из его товарищей. А что до того, как будет вести себя он, Ной, так… Это сразу станет ясным.
Авторитет нового командира — большое дело в каждой воинской части. В авиации вопрос об отношении к штабному работнику, к человеку, который может, оставаясь на земле, судить тех, кто идет на смерть в воздухе, всегда стоит острее, чем где-либо в другом роде войск. Это понятно и даже законно. Недаром в авиачастях стремятся к тому, чтобы и комиссары, и начальники штабов сами летали, сами могли при случае пойти в боевой вылет.
Нет ничего удивительного, что ветеран воздуха майор Слепень понимал положение лучше каждого. Не из самолюбивого стремления к популярности, совсем из других побуждений, он готов был в любой миг, любым способом доказать этой молодежи, что он сохранил, несмотря на годы, все свои боевые возможности. «Я их помножил на большой опыт. Я имею право учить вас, летающих, а вы имеете все основания слушаться меня, ветерана». Но, понятно, делиться своими мыслями даже с Гараниным или Золотиловым ему никак не хотелось. Ведь они тоже были летающими, молодыми, боевыми летчиками.
Так казалось ему.
Однажды, вскоре после первого разговора с командованием, Слепню позвонили из Политотдела БУРа — Берегового укрепленного района. Политотдел просил летчика-истребителя первой войны, майора Слепня, сделать в клубе доклад на тему «Боевое прошлое русской военной авиации». «Важность и своевременность такой беседы, вероятно, ясна вам, товарищ Слепень? Сейчас дорого стоит каждое воспоминание о воинской славе русской армии; тем ценнее, если о событиях расскажете вы, их очевидец и участник».
Отказываться не было причин. Евгений Максимович историю нашей военной авиации знал великолепно и любил горячо. Он с удовольствием согласился.
Удивлению Слепня не было границ, когда в день беседы в зальце клуба он увидел прелюбопытную выставочку материалов к своему докладу. Живой и энергичный одессит, инструктор политотдела Балинский, раскопал где-то в библиотеках фортов газетные вырезки четырнадцатого-семнадцатого годов, пожелтевшие от времени брошюры об «авиаторах» первой мировой и о «военлетах» гражданской войны, большую карту знаменитого в позапрошлом десятилетии перелета Москва — Лиссабон — Москва; этот рейд в невиданно краткий срок совершил на одной из первых «цельносоветских» машин летчик Е. М. Слепень.
Чем-то давно забытым пахнуло на летчика Слепня от строк, напечатанных еще с твердым знаком и с ятем, от фотографий, на которых сначала поручик, потом штабс-капитан, затем «красвоенлет» Женя Слепень, Евгений Слепень, Евгений Максимович Слепень был изображен рядом с причудливой формы и вида машинами, каких теперь уже и в музеях не сыщешь.
Среди книг нашлись такие, о существовании которых он даже и не подозревал. Коротенькие вырезки говорили о событиях, давно выветрившихся из памяти.
Фотографии… Смешной мальчишка с сердитым лицом, с двумя георгиевскими крестами на груди, стоит возле самолета «Спад», стоит так, точно делает великое одолжение фотографу.
Неужели это был и на самом деле он?
На другой — загорелый летчик принимает под двумя высокими пальмами огромный букет из ручек смущенной синьориты. И это тоже он? Удивительно!
Зал оказался переполненным; Слепень опять-таки никак не ожидал этого. Пришли все мало-мальски свободные «гидристы» с озерного аэродрома. Прибыла даже «тяжелая артиллерия» — командиры соседних фортов. Герою прошлой войны, войны с тем же, что и сегодня, противником, устроили очень теплую встречу.
Майор Слепень сделал всё, что мог, чтобы не упоминать в своем докладе о себе. Но его скромность, видимо, не обрадовала начальство. Кто-то из летчиков-бомбардировщиков, сидевший как раз рядом с Балинским, встал и задал явно инспирированный вопрос: «А не помнит ли товарищ майор, какое число сбитых самолетов противника приходилось в ту войну на первую пятерку русских асов? И кто именно входил в эту пятерку?»
Слепень насупился; однако отвечать пришлось. Когда же зал узнал, что поручик, а позднее штабс-капитан Слепень тоже входил в этот почетный список, что ему удалось тогда сбить восемь немецких машин над Западным фронтом, во Франции, тринадцать над Восточным, русским; что в этот перечень не входят два белопольских и четыре врангелевских самолета, уничтоженных им позднее, в бытность военлетом Красной Армии, — оживление сделалось чрезвычайным.
Его долго не отпускали от стола докладчика. На него насели со всех сторон, задавали десятки вопросов, от дельных и важных до совсем пустых, почти детских: а целы ли и сейчас его георгиевские кресты?
И когда он, наконец, усталый, смущенный и довольный, сел, подполковник Гаранин легонько подтолкнул своего замполита локтем: «Ты был прав, Василий Федорович!»
Золотилов молча кивнул головой.
После беседы в клубе у летчиков сложилось о своем начальнике штаба совсем новое представление. Некоторое же время спустя произошло событие, которое поставило его сразу в положение не только уважаемого, но и горячо любимого командира. Впрочем, в его собственной жизни тот же день тоже лег одним из очень важных рубежей.
Время проходило быстро. События нарастали чудовищными темпами. Летчикам морской авиации, им надлежало бы, казалось, всё внимание направить на север и на запад, на залив.
Но как раз там всё было сравнительно спокойно. Над заливом в те дни шли горячие бои; однако развертывались они гораздо западнее, над Ханко, над Эзелем и Даго, возле Таллина. Составу гаранинского полка со стороны моря приходилось нести только дозорную службу, барражировать подступы к Ленинграду.
Зато с совершенно другой стороны, с юга, всё ближе и ближе подходила черная туча — фронт. Враг миновал Псков, захватил всю Эстонию, быстро распространялся к востоку, в сторону Новгорода, по широкой дуге охватывая и отрезая от страны Ленинград. В конце июля под угрозой оказалось всё течение реки Луги, от ее верховьев до Кингисеппа и Усть-Луги. Истребители со дня на день ожидали первого, уже боевого вылета.
Нетерпение било их. Соседи с озера всё еще несли свою нелегкую боевую вахту. Тяжелые гидросамолеты, по многу раз на дню отрываясь от воды, уходили через залив или, наоборот, за озеро Самро, к югу, с важными заданиями. Почти ежедневно одна или две машины возвращались на базу с многочисленными следами пулевых и осколочных попаданий. Семнадцатого числа один корабль ждали до глубокой ночи, и напрасно: он не вернулся.
Только на следующий день утром летчик Бешелев привел машину, имея на борту убитого второго пилота. Стрелок-радист был тяжело ранен.
Погибшего в бою похоронили. Истребители салютовали ему с воздуха. Над свежим песком могилы все клялись отомстить за товарища. Да, но как мстить, если они всё еще не дрались? Как мстить? Чем?
Это было девятнадцатого, уже в сумерки. А двадцатого июля вечером первые два звена истребителей, под командой Гаранина и Лазарева, ушли к фронту, куда-то туда, к Муравейно, на ту же Лугу. И с этого мгновения всё точно переродилось в полку.
Два долгих часа Евгений Слепень не отходил от радистов на командном пункте. Он первый, опрометью, задохнувшись, кинулся к вернувшимся самолетам. Слушая вечером рассказы — обычные рассказы истребителей, — как подполковник срезал первый «Ю-87» над деревнями между Самро-озером и Сабском, как Лазарев и Никитенко отбили атаку четырех «мессеров» у самого фронта, — Евгений Максимович вдруг почувствовал, что у него зуб на зуб не попадает: счастливцы! Они были «там»!
Прошло еще около трех недель. Боевая работа полка становилась всё напряженнее: враг приближался с каждыми сутками, с каждым часом быстро бегущего военного времени. Некогда стало думать, некогда писать даже короткие письма своим. Завидовать боевым делам молодежи — и то не хватало досуга.