60-я параллель

Началось…
  
Глава VI. БЕЛОЙ НОЧЬЮ
 
Белая ночь. Примерно ее середина, первый час… Может быть, уже в конце…
Если идти по одной из красивейших улиц Ленинграда, по Кировскому проспекту, на север, он приведет к мосту через Малую Невку, самый, пожалуй, тихий, самый зеркальный из всех протоков Невской дельты.
За мостом, в те дни еще деревянным и уютным, тянется влево по берегу тенистая аллея. Виден двухэтажный, также деревянный, дом с куполом — знаменитая в былые времена «дача с привидениями». После революции привидения, должно быть, куда-то удрали отсюда. Их теперь тут нет, точно и не бывало. В доме теперь помещается громкоголосый, вовсе не призрачный, детский сад.
В противоположную сторону, вверх по реке, вплоть до восточной стрелки острова, простирается великолепно-запущенный парк, со старинным Строгановским дворцом посредине.
Место это очень любопытно: его ценят знатоки и любители нарядной питерской старины. Но и тот, кто всей душой любит новое, изо дня в день рождающееся в нашем городе, не пройдет мимо равнодушным.
Здесь что ни здание, то охранная доска. Замечателен сам дворец, приземистый и важный. Чуть западнее его поднимает ввысь готические скаты крыш небольшая кирпичная церковь, — одно из немногих творений великого зодчего Баженова, сохранившееся до наших дней. Ходят темные слухи, будто от дворца к этой красной церковке и дальше, под обоими рукавами Невы, на юг и на север, графы Строгановы проложили когда-то длинные подземные ходы — на материк и на Аптекарский остров. Поискав, вы непременно найдете бойкого мальчишку из «островитян»; округляя глаза, он под секретом расскажет вам, как кто-то — то ли его брат, то ли «один физкультурник» — откопал три года назад устье этих туннелей и даже спускался туда с фонариком-пищалкой. Но далеко пробраться не удалось: ход завален кирпичом, вода капает, и страшно очень…
Правда всё это или нет, сказать трудно. Но место весьма примечательно. Шелковая гладь Невы обтекает небольшой остров, как бы обнимая его двумя гибкими руками. В стеклянной воде у берега отражаются плакучие ивы и древние дубы парков. Многое видели они за долгую жизнь.
…Александр Пушкин переезжал против них Неву на ялике, едучи снимать дачу для семьи неподалеку, на Черной речке… Александра Сергеевича Пушкина в глубоком обмороке промчал мимо через лед расписной возок 27 января, в морозный и метельный проклятый день поединка, с той же Черной речки в огромный нахмуренный город…
…Есть две ракиты в Новой Деревне, у самой воды. Ленин и Сталин долго разговаривали под ними в семнадцатом году, в тот час, когда Ильич уезжал в Разлив с тогдашнего маленького Приморского вокзала… Кругом была петербургская нищая окраина, грохот ломовиков, запах сухого конского навоза, зной, пыль…
Теперь всё иное.
Белая ночь. Теплый, невесомый, с серебристой пыльцой, воздух…
Между Каменноостровским мостом и Строгановским дворцом возвышаются, заняв немало места, четыре новых пенобетонных корпуса. Между ними — чисто прибранные асфальтированные дворы, обсаженные молодой липой. Светятся, постепенно погасая одно за другим, квадратные широкие окна. Висят легкие балкончики. На некоторых кто-то еще сидит; девушки, пользуясь милым рассеянным светом, по-пушкински, «без лампады» читают письма. Молодые люди негромко, по-вечернему, наигрывают кто на чем. Где-то, видимо, завели патефон. В другой квартире бормочет радио. Бессонная школьная душа еще учит вслух стихи, верно, десятиклассница готовится к последним экзаменам:
 
 
Красуйся, град Петров, и стой
 
Неколебимо, как Россия!..
 
 
Спят с открытыми фортками избегавшиеся за день ребята; звонит чей-то запоздалый безнадежный телефон. Покачивают усиками «зеленые насаждения» на окнах; у ценителей красоты — душистый горошек и настурции, у людей хозяйственных — помидоры и лучок.
Это всё и есть городок № 7 МОИПа, называемый теперь так больше по старой памяти: строил его действительно МОИП, а живут в нем нынче люди разные… Широкоплечий же, гладко выбритый человек, возраст которого замаскирован многолетним морским загаром и флотской дубленой крепостью, тот человек, что, положив на стол возле раскрытой конторской книги локти сильных рук, сидит на балконе второго этажа и ничего в данный миг не делает; человек этот есть Фотий Соколов — комендант городка, его гроза и его опора.
  
Слова «Городок» и «Соколов Фотий» значат почти одно и то же. Когда в одном из корпусов городка неожиданно лопаются зимой трубы парового отопления, у Фотия кровь так приливает к лицу, как если бы произошел разрыв его собственных сосудов. А когда однажды сам Фотий на старости лет вдруг заболел — срам сказать, какой болезнью! — скарлатиной, когда его чуть ли не силком отвезли на шесть недель в детскую больницу, — и с водопроводом и с канализацией городка тоже что-то такое приключилось. Все в городке страдали. Радовались только ребята, лежавшие в тридцать пятой палате у Раухфуса, да нянюшки этой больницы. Едва Фотий Соколов садился на своей постыдной педиатрической койке и начинал рассказ про флотские дела, состояние всех мальчишек сразу становилось лучше… Провожали его из клиники только что не со слезами и до сих пор поминают добром: «Это в том году было, когда у нас моряк лежал!»
Да, Фотий Соколов — моряк, «старый матрос», боцманмат еще царского флота, потом много лет боцман на советских торговых судах. Ему довелось начинать службу при, недоброй памяти, кронштадтском тиране, адмирале фон Вирене. Он был «впередсмотрящим» на многих кораблях к началу войны четырнадцатого года: на «Выносливом», на «Внушительном», на «Внимательном» и, наконец, на «Генерале Кондратенке» с его двадцатипятиузловым ходом.
Бывало — любит вспоминать Фотий — покойный командующий адмирал Василий Канин, тогда еще кавторанг, нет-нет, да и скажет: «Ты, Соколов-четвертый, у меня лучший впередсмотрящий! Дальше тебя никто на горизонте темного пятнышка не заметит!»
Фотий забывает при этом упомянуть об одном: «Так какого же чорта ты, Соколов, у себя под носом ничего не видишь?» — добавлял обыкновенно к своей похвале адмирал.
Сегодня Фотий поднялся на свой капитанский мостик, как всегда, по завершении дневной вахты, разложил было книги и вдруг вспомнил, что отпустил до завтра паспортистку Фофанову по каким-то ее частным нуждам. Отпускать бы не след, да ведь как не отпустишь? Вдова одинокая, мужа нет, дочка еще не помощница… Вдовье дело, — как шаланде на море без буксира. А хотел позаниматься сегодня с ней, направить на верный компасный курс… Чем позаниматься? Известно чем — городком.
Да, не простая это штука — знать свой городок так, как его знает и любит комендант Соколов… Люди живут! Великое дело: люди!
Вот, обратите, например, внимание, граждане…
В третьем этаже второго корпуса светится окно. Понятно: недалеко за ним стоит на столе лампа под зеленым стеклянным абажуром. Эта лампа долго не погаснет. В ее уютном свете Наталия Матвеевна Соломина, женщина строгая, лучшая чертежница МОИПа, вытягивает блестящим острозаточенным рейсфедером тонкие линии чертежа, всматриваясь в карандашные наброски инженера Гамалея.
В комнате стоят рядом два чертежных станка — ее и сына, Кимушки. Обычно мать и сын одновременно работают, но сегодня… Д-да, Наталья Матвеевна, дело-то, оно вон как поворачивается…
Фотию Соколову нет надобности размышлять, почему Кима Соломина не видно на его обычном вечернем месте. Фотий только слегка двигает головой. Через свое правое плечо он видит знакомую бетонную дорожку вдоль Невки под липками, видит крашенную недавно в зеленый колер садовую скамью и на этой скамье две смутные тени… Сколько можно, однако, объяснять девице физику или, скажем, алгебру?! Эх, молодость, молодость!
Фотий Дмитриевич оглядывается и на ворота городка: не возвращается ли домой его паспортистка? Маше Фофановой, полагает он, вовсе не к чему глядеть на эту скамью! Лишние разговоры!