Дело о смерти фрейлины (СИ)
Камера была небольшой, но довольно чистой, у стен стояли четыре кровати, а между ними — стол и четыре табурета. За столом в этот час сидел пожилой мужчина в потёртой мантии с длинными, почти до пояса седыми волосами, заплетёнными в косичку. Его лысину едва прикрывала чёрная шапочка. Он читал книгу, которая, судя по её растрепанному виду, была куплена на ярмарке и сменила уже не одного владельца. Ещё двое мужчин устроились на кровати и играли в кости, и четвёртый обитатель камеры, мужчина помоложе, но тоже с длинными волосами и бородой лежал на кровати, задумчиво глядя в потолок.
— Его светлость барон де Сегюр желает задать вам несколько вопросов! — провозгласил Дюкре с пафосом герольда, возвещающего о прибытии короля.
Присутствующие в камере встрепенулись и взглянули на гостя.
— Кто из вас Мартен, кто Д’Олонь? — спросил Марк и, подойдя к столу сел на свободный табурет.
Книжник тут же отложил свою книгу, а Д’Олонь развернулся к нему и спустил ноги с кровати. Марк снова задал им вопрос о Матисе де Серро.
— Я помню его, — кивнул книжник с печалью, — несчастный наивный юноша. Он был так влюблён в ту девицу! Он только о ней и говорил, мечтал, что всё разъяснится, они поженятся, и он увезёт её в Вермодуа, подальше от её алчного отца. Увы, она оказалась очень нехорошей женщиной…
— Стервой она была! — перебил его Д’Олонь. — Я вам скажу, господин барон! Парень был юн и невинен, полон благородных идей и радужных надежд, а она просто оговорила его, чтоб стать наложницей короля. Мне что, хуже не будет, потому я называю вещи своими именами! Он уходил на суд окрылённый уверенностью, что больше не вернётся сюда, простился с нами и пожелал всего наилучшего. А спустя несколько часов его привели обратно. Он был в ярости и отчаянии. Кажется, он готов был убить и её, и папашу! Какое вероломство, обвинить этого несчастного в том, чего он не делал!
— Он просто обезумел от злости, — кивнул Мартен. — Клялся, что отомстит и всех убьёт! То есть судью, прокурора, девицу и её отца. Он говорил, что порежет их на кусочки, потом, что утопит в сточной канаве, а затем и вовсе решил сжечь их живьём. Он утешался, выдумывая самые страшные казни для них. Кажется, он был напуган собственной участью.
— Неудивительно, — кивнул Д’Олонь. — Упасть с небес да сразу в самый ад! Его юный разум просто не вынес такого удара. Через день его увели и больше мы его не видели.
— Он говорил, были ли у него родственники или близкие друзья?
— Нет, он был сиротой, о нём заботился его сеньор, граф Вермодуа. Друзей он тоже не упоминал, хотя говорил о службе у графа, но он только начинал служить, остальные рыцари были старше его, он относился к ним с почтением и некоторой робостью.
— Как он выглядел? У него были особые приметы?
— Высокий, крепкий, с приятным лицом, белой кожей и румянцем на щеках, — припомнил Мартен. — Красивые карие глаза и чёрные волосы.
— Он был красавчиком, — кивнул Д’Олонь. — Если б не та стерва, то он мог найти себе удачную партию и только за счёт внешности устроиться в жизни. Впрочем, у него было неплохое образование для провинциала, он говорил, что в Вермодуа читал книги и с ним иногда занимались учителя графских детей. Ну, и, вроде как, он владел мечом, но трудно сказать, насколько хорошо.
— А особых примет у него я не припомню, — задумчиво пробормотал книжник. — Хотя теперь они у него есть! — он неожиданно засмеялся каким-то странным смехом. — Ему же поставили на плечо клеймо!
— О чём ещё вы с ним говорили? — спросил Марк.
— О многом и ни о чём, — пожал плечами Д’Олонь. — Вроде говорили, говорили. Для нас новый собеседник, это как открытая форточка в душной комнате. Но припомнить о чём спустя столько времени… К тому же говорил ведь не только он, мы тоже говорили с ним, а старик Дюбуа и вовсе не затыкался. Он давно тут сидел, ему было скучно, вот и выбалтывал всё, что в голову приходило.
— Тот юноша говорил, что любит поэзию, и мы обсудили с ним поэму «Вертрад» Орсини, — припомнил книжник. — Он её действительно читал, что редко встречается. Обычно о ней рассуждают с чужих слов. Его суждения были наивны, но этот разговор доставил мне истинное удовольствие. Больше я ничего не помню.
Марк задумчиво кивнул и поднялся. Простившись с заключёнными, он направился к двери, как вдруг его остановил негромкий голос и, обернувшись, он увидел, что лежавший до этого на кровати узник, теперь стоит, глядя на него с какой-то мольбой и отчаянием.
— Вы не узнаёте меня, ваша светлость? — проговорил он и сделал шаг к Марку, но между ними тут же оказался Дюкре.
— Не задерживай господина барона! — закричал он. — Идёмте, ваша светлость!
— Господин барон, прошу вас! — простонал тот.
Но тюремщик оттолкнул его и пригрозил:
— Не прекратишь — снова окажешься в крысиной яме!
— Погоди, — остановил его Марк и, отстранив, подошёл к молодому человеку, упавшему от толчка на кровать.
Он вглядывался в его лицо и не мог понять, видел ли он его когда-нибудь или нет. Что-то знакомое проглядывало в измождённом лице, заросшем золотистой бородой, и эти васильковые ясные глаза…
— Дидри? — нерешительно спросил Марк.
— Ваша светлость! — пробормотал тот и его глаза наполнились слезами.
— Идёмте, господин барон, — умоляюще проговорил Дюкре.
— Откуда… Почему ты здесь, Дидри? — спросил Марк.
Он с трудом узнал в этом худом измученном человеке маленького пажа королевской свиты, золотоволосого, похожего на ангела малыша Дидри. Он вдруг вспомнил, что вернувшись в Сен-Марко после долгих лет отсутствия, действительно, не увидел его во дворце. Да он и не вспомнил о нём, сколько придворных в былые годы промелькнуло перед его глазами, многие из них исчезли из его жизни незаметно, не оставив никакого следа. Вот и об этом двенадцатилетнем мальчике, который когда-то смотрел на него с восторгом, он совершенно забыл среди своих дел и забот.
Они сидели друг против друга в небольшой одиночной камере за столом. Марк вглядывался в лицо повзрослевшего и столько пережившего мальчика.
— Я и сам толком не знаю, почему я здесь, — говорил тот, сжимая пальцы лежавших на столе рук. — Меня сразу же привели сюда и засунули в крысиную яму. Это такая низкая камера, где очень сыро и холодно. Несколько раз меня выводили на допрос и требовали, чтоб я сказал, что маркиз Арден — заговорщик. Я был очень напуган, но ничего о маркизе не знал. Я думаю, что они просто хотели, чтоб я его оговорил, но тогда я этого не понимал и честно отвечал, что ничего не знаю. Потом они перестали приходить, а я остался здесь, — он какое-то время молчал, потом продолжил: — Мне нечего сказать про то время. Я словно перестал чувствовать и думать. Мне приносили еду, я ел, приносили воду, я пил, а потом забирался в уголок посуше и сидел там, пытаясь согреться. Не знаю, сколько это длилось. Потом я заболел. Меня лихорадило, я понял, что умираю. Я снова испугался и заплакал. На меня никто не обращал внимания, но потом пришёл господин Дюкре и вытащил меня оттуда. Он отвёл меня в ту самую камеру, к барону Дюбуа. Оказалось, что тот услышал мой плач, и ему стало меня жалко. У него были деньги. Он был богат, но не мог выйти отсюда, потому тратил свои сбережения, чтоб устроиться здесь получше. Он заплатил тюремщикам, чтоб они позвали ко мне лекаря, а потом приносили лекарства. Он договорился, что меня оставят в этой камере и позволят жить с людьми, чтоб я окончательно не сошёл с ума. Потом он умер, но, должно быть, заплатил хорошо, и я остался на своём месте с господином Д’Олонь и господином Мартеном. Господин Буше тоже неплохой человек, хоть и душегуб. Они не обижают меня и даже делятся хорошей едой, когда им приносят её из трактира. Но господин Дюкре запретил мне говорить кому-либо, кто я такой, иначе ему придётся вернуть меня в крысиную яму, — он печально посмотрел на Марка. — Но когда я услышал ваше имя, а потом увидел вас… — он слабо улыбнулся. — Вы тогда были таким прекрасным и отважным молодым рыцарем, а теперь вы настоящий барон. Я просто не удержался… Теперь меня накажут.