Голубой замок

Валенси уже была у двери, но обернулась. «Я не хочу натираться мазью Редферна», – сказала она.
Кузина Стиклз уставилась на нее и выдохнула: «Что? Что ты сказала?»
«Я сказала, что не хочу натираться мазью Редферна, – повторила Валенси. – Этой ужасной, липкой мазью. И у нее самый гадкий запах из всех прочих. Ничего в ней нет хорошего. Я хочу побыть одна, вот и все».
Валенси вышла, лишив кузину Стиклз дара речи.
  
«У нее горячка, как есть, горячка», – пробормотала та.
Миссис Фредерик продолжала есть свой ужин. Не имело значения, горячка у Валенси или нет. Валенси была виновна в дерзости.
 
Глава VIII
 
Валенси не спала в эту ночь. Долгие часы она лежала без сна в темноте и думала, думала. Она сделала удивительное открытие: почти всего боясь в жизни, она не боялась смерти. Смерть не казалась ужасной. И отныне ей не нужно страшиться всего прочего. Почему она так боялась? Из-за жизни. Боялась дяди Бенджамина из-за угрозы нищеты в старости. Но теперь ей не быть ни старой, ни отвергнутой, ни терпящей. Боялась на всю жизнь остаться старой девой. Но теперь это не продлится долго. Боялась обидеть мать и семейный клан, потому что должна жить с ними и среди них, а сохранять мир, если не поддаваться им, невозможно. Но теперь ей все это не нужно. Валенси почувствовала странное ощущение свободы.
Но она все еще страшилась суматохи, которую устроит ее суетливая родня, если рассказать им. Валенси содрогнулась от одной только мысли. Ей не вынести этого. О, она прекрасно представляла, как все будет. Сначала негодование, да, негодование со стороны дяди Джеймса, потому что она сходила к какому-то врачу, не проконсультировавшись с НИМ. Мать будет возмущаться, что она столь хитра и лжива – «по отношению к твоей собственной матери, Досс». Негодование со стороны всего клана, потому что она не обратилась к доктору Маршу.
Затем наступит время озабоченности. Ее поведут к доктору Маршу, а когда тот подтвердит диагноз доктора Трента, ее отправят к специалистам в Торонто и Монреаль. Дядя Бенджамин подпишет чек – великолепный жест щедрости в помощь вдове и сироте, и будет вечно рассказывать о шокирующих суммах, которые требуют специалисты за свой мудрый вид и сожаления, что ничего не могут поделать. А когда врачи окажутся бессильны, дядя Джеймс вынудит ее принимать фиолетовые пилюли, – «Я знаю, они помогают, когда все доктора опускают руки» –, мать заставит принимать красную настойку Редферна, а кузина Стиклз – каждый вечер втирать мазь Редферна в область сердца, утверждая, что это должно помочь и не может повредить, и все хором будут потчевать ее своими советами и лекарствами. Придет доктор Столлинг и важно скажет: «Ты очень больна. Готова ли ты встретить то, что тебе предстоит?» – все равно, что покачает перед нею своим пальцем, который с годами не стал более коротким или менее корявым. За нею станут наблюдать и проверять, словно ребенка, не позволят ничего делать и никуда выходить одной. Возможно, даже не разрешат спать в одиночестве, опасаясь, что она может умереть во сне. Кузина Стиклз или мать настоят на том, чтобы ночевать в ее комнате и постели. Да, без сомнения, так и будет.
Именно последняя мысль переполнила чашу. Она не могла смириться с этим, и не станет. Когда часы внизу пробили полночь, Валенси приняла внезапное и окончательное решение, что никому ничего не расскажет. С тех пор как она могла себя помнить, ей всегда говорили, что следует скрывать свои чувства. «Для леди недостойно иметь чувства», – однажды с упреком сказала кузина Стиклз. Что ж, она скроет их, с лихвой исполнив этот наказ.
Она не боялась смерти, но не была безразлична к ней. Она обнаружила, что негодует от несправедливости умереть, так и не пожив по-настоящему. Возмущение пылало в ее душе в эти ночные часы не потому, что у нее не было будущего, а потому, что не было прошлого.
«Я нищая, некрасивая, невезучая, и я на пороге смерти», – думала она. Она представила свой собственный некролог в еженедельной газете Дирвуда, скопированный в журнал Порт Лоуренса. «Глубокая скорбь охватила весь Дирвуд и так далее…»… «оставив круг друзей в скорби, и так далее…»… ложь, ложь, все ложь. Скорбь, а как же! Никто не будет сожалеть. Ее смерть для них не стоит и ломаного гроша. Даже мать не любит ее – мать, разочарованная, что она не родилась мальчиком, или, по крайней мере, хорошенькой девочкой.
Между полночью и ранним весенним восходом Валенси перелистала всю свою жизнь. Унылое существование, в течение которого иногда происходили случаи, кажущиеся на первый взгляд мелочами, но, на самом деле, немаловажные. Все они, так или иначе, были безрадостны. С Валенси никогда не случалось ничего по-настоящему хорошего.
«У меня не было в жизни ни одного полностью счастливого часа, ни одного, – думала она. – Я – бесцветное пустое место. Помню, где-то читала однажды, что бывает в жизни один час счастья, испытав которое, женщина может быть счастлива всю жизнь, если ей повезет. Я так и не встретила свой час, никогда, никогда. И уже не встречу. Если бы у меня был такой час, я была бы готова умереть».
Эти знаковые случаи без какой-либо последовательности по времени или месту, как непрошеные призраки, крутились в ее голове. Например, когда ей было шестнадцать, она слишком подсинила белье в корыте. А в восемь «украла» клубничный джем из кладовки тети Веллингтон. Валенси уже и не надеялась, что наступит конец упоминаниям об этих двух ее проступках. Почти на каждой встрече клана они возвращались к ней в виде семейных шуток. Дядя Бенджамин никогда не упускал возможности пересказать историю с клубничным джемом – именно он поймал ее, всю перепачканную вареньем.
«Я совершила так мало дурных поступков, что им приходится без конца твердить об одних и тех же, – думала Валенси. – Почему я никогда ни с кем не поссорилась? У меня нет врага. Что я за бесхребетное существо, не имеющее хотя бы одного врага!»
Когда ей было семь, и она училась в школе, произошла история с горкой песка. Валенси всегда вспоминала ее, когда доктор Столлинг обращался к цитате: «Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» 7. Некоторые озадачивались значением этих слов, но для Валенси их смысл был всегда ясен. Ее отношения с Олив, начиная с той истории, объясняли его.
Она ходила в школу уже целый год, когда Олив, будучи младше ее, только что начала и получила всеобщее восхищение в качестве «новенькой» и исключительно симпатичной девочки. Все произошло на перемене, когда девочки, старшие и младшие, играли на дороге перед школой, строя горки из песка. Целью для каждой было построить самую большую горку. У Валенси это хорошо и искусно получалось, и она втайне надеялась победить. Но оказалось, что у Олив, которая закончила работу, горка больше, чем у остальных. Валенси не завидовала ей. Ей нравилась своя, достаточно большая, горка. Затем на одну из старших девочек снизошло вдохновение.
«Давайте сложим наши горки на горку Олив и сделаем одну огромную», – воскликнула она.
Девочки с восторгом подхватили идею. Они набросились на свои горки с ведерками и совками, и через несколько секунд горка Олив превратилась в настоящую пирамиду. Валенси, раскинув перепачканные руки, тщетно пыталась защитить свою горку. Ее беспощадно оттолкнули, а горку разрушили и высыпали на пирамиду Олив. Валенси решительно отошла в сторону и начала строить другую. И снова старшая девочка накинулась на нее. Валенси стояла, пылающая, возмущенная, раскинув руки в стороны.
  
«Не трогай ее, – умоляла она. – Пожалуйста, не трогай».
«Но почему? – потребовала та. – Почему ты не хочешь помочь Олив построить большую горку?»
«Я хочу свою собственную, маленькую», – жалобно ответила Валенси. Ее мольбы были бесполезны. Пока она спорила, другая девочка сгребла ее горку. Валенси отвернулась, сердце ее учащенно билось, глаза были полны слез.