Золотые законы и нравственные правила. С комментариями и иллюстрациями

Знаменитый английский ренессансный маг и эрудит Джон Ди считал Пифагора предшественником современной механики: раз всё состоит из чисел, а числа определяют движения – значит, Пифагор прямой вдохновитель любых механических изобретений. А его современник Роберт Фладд, астролог и врач, даже пытался писать музыку по заветам Пифагора, чтобы с ее помощью лечить людей и исправлять дурные поступки. Аскеза Пифагора в Европе, начиная с эпохи Возрождения, была воспринята как вегетарианство, исходя из веры Пифагора в переселение людских душ в животных, «диетой по Пифагору» в Западной Европе называли отказ от мяса и бобовых с разрешением любых других продуктов, что, как считалось, поднимает настроение, не дает впасть в уныние или подвергнуться ночным кошмарам.
Компендиум Томаса Стенли 1687 года, в котором были собраны все упоминания Пифагора у античных авторов, лег в основу уже научного изучения Пифагора, равно как и «пифагорейской диеты», включающей в себя обзаведение домашними животными, хотя отделить предания от истины Стенли до конца не смог. Настоящим энтузиастом Пифагора стал Пьер Сильвен Марешаль (1750–1803), который выписал из различных античных источников восходящие к Пифагору изречения, представленные в этой книге. Он был последователем Вольтера и Руссо, журналистом и издателем газет, участником заговора Бабёфа во время Великой Французской революции, борцом за равенство людей и своеобразным анархистом. Он выступал за аграрный социализм, за то, чтобы все горожане хотя бы несколько часов в день работали на земле, и тогда не будет роскоши и голода. Религию Марешаль отвергал, считая, что она облекает разных людей разными полномочиями и призваниями и тем самым разрушает равенство и братство.
Альтернативу всем религиям он нашел в пифагореизме, который понял как образцовый общинный социализм, когда все члены общины – друзья, у них всё общее, и каждый может быть философом и мудрецом. Не чуждался Марешаль и мистификаций: так, он опубликовал якобы переведенную им с допотопного языка книгу Псалмов, которые сочиняли библейские патриархи от Адама до Ноя, – и в этих Псалмах проповедовался настоящий социализм. Что это было – способ защитить книгу от преследований, выдав за публикацию памятника, или же попытка создать новую религию социализма со своим священным писанием? Скорее всего, и то, и другое. Пифагорейство Марешаль ставил выше христианства, обвиняя христианство в том, что в нем есть различные служения, а значит, нет настоящей дружбы. На закате жизни, в 1799 году, он издал шеститомное жизнеописание Пифагора, с пространными размышлениями о пользе путешествий, дружбы и умеренного образа жизни. Последний том этого труда и составили афоризмы Пифагора, выписанные из античных источников и иногда прокомментированные.
На русский язык эти афоризмы перевел и издал на собственные средства в 1808 году Василий Степанович Сопиков, библиограф, знаток редких книг. Сопиков был близок масонам, коллекционировал масонские издания, которые распространялись нелегально, и поэтому их не было в библиотеках, только в частных собраниях. Названия и содержание этих книг он сохранил для потомства, и хотя некоторые опасались, что Сопиков выдумал часть из описанных им книг, дальнейшие находки подтвердили, что он никогда не обманывал читателей. В наследии Пифагора он увидел способ исправить законы страны, сделать их более разумными, научить людей судить по справедливости, по правде, а не в силу обычаев. Перевод Сопикова и сейчас подкупает чуть старомодной, на наш вкус, прозрачностью прежней, неспешной жизни, в которой суетой ничего не добьешься.
Другой французский почитатель Пифагора – Антуан Фабр д’Оливе (1767–1825), фигура еще более необычная, чем Марешаль. Некоторые результаты его работы над наследием Пифагора учтены в этой книге. Он тоже был участником Французской революции, радикальным якобинцем, драматургом-демократом, создававшим народный театр, исследователем наследия средневековых трубадуров (он собирал по рукописям песни трубадуров в те же годы, когда фон Арним и Клеменс Брентано собирали и обрабатывали немецкие народные песни), но после поражения революционных движений, в наполеоновскую эпоху, занялся созданием всечеловеческой религии, которая объединит индуизм, буддизм, египетское наследие, библейскую веру и современный оккультизм. При этом он опирался на проект «всемирной истории», предложенный еще полвека назад Вольтером: писать обо всех народах земли, как, несмотря на войны, народы смогли вместе жить, как, несмотря на разрывы, сохраняются обычаи. Только Фабр д’Оливе придал этому проекту практическое религиозное измерение: если история человечества едина, а религия влияет на людей, то почему не восстановить – и одновременно изобрести – всемирную религию?
 
По его мнению, библейская мудрость выражена прежде всего в самом языке, библейском иврите, дух этого языка перешел и в язык финикийцев, и оттуда его заимствовал Пифагор. Поэтому Пифагор стоит ближе к подлинной мудрости Бога, к подлинной библейской мудрости, чем христианские священники, знающие Библию в переводах и толкованиях и не умеющие понимать смысл букв и их соотношение со всемирной историей. Так, буква А означает Адама и весь человеческий род во всем его могуществе, и во всех словах, где есть буква А, есть намеки на судьбы человечества. А буква Н означает Ноя и покой после бури, после всемирного потопа, и поэтому если в слове есть буква Н, как в слове «ночь» или «надежда», то оно несет в себе идею покоя. Для нас эта лингвистика однозначно лженаучна, но тогда она была интересной попыткой систематизировать всемирную историю в соответствии и с психологией людей, ищущих покоя, и с индивидуальным человеческим развитием, и с освоением окружающего мира, когда люди заселяют землю, воюют и заключают мир. В конце концов, в то же самое время в Германии Шлейермахер и его последователи-романтики, такие как Новалис, читали Библию как роман воспитания, роман о взрослении, понимая изгнание из рая как конец детства, всемирный потоп – как подростковый кризис, а вавилонскую башню – как юношеские амбиции. Просто Новалис говорил, что он поэт, хотя и горный инженер по профессии, а Фабр д’Оливе полагал себя ученым-эрудитом.
Но, в любом случае, французский писатель считал Пифагора первым толкователем этих всемирно-исторических смыслов букв семитских языков и полагал, например, что учение Пифагора о числах произошло из созерцания буквы Т, которая означает и деление на два, и появление числового ряда, и равновесие, и гармонию. Из буквы Т произошла «тетрадь», то есть «четверка» по гречески, – она и совершенное число пифагорейцев, квадрат, и тетрадь для записи задач, и правильное устройство общества, где все равны, как при построении на площади (а для дальнейших эзотериков – и карты Таро). Фабр д’Оливе пытался воссоздать всемирную историю своими руками, уверяя, что миром должны совместно править император, будущий новый Наполеон, римский папа, который объединит вокруг себя и восточные религии, и философ (может быть, он имел в виду себя самого), который будет объяснять, как устроено человечество, как оно пришло к нынешнему состоянию, и давать советы, как ему примириться и более не ссориться, – эту идею потом развил философ Вл. С. Соловьёв в статье «Русская идея». Фабр д’Оливе перевел «Золотые стихи» Пифагора, конечно, не принадлежащие самому Пифагору, – это поэма по мотивам его учения, которая знакомит с ним, еще в античности философ Гиерокл подробно прокомментировал эту поэму.
Реконструкция пифагорейства, предложенная Фабром д’Оливе, повлияла уже на французских эзотериков конца XIX и начала ХХ века, таких как польский философ Юзеф Гёне-Вронский, считавший, что история страдающей Польши повторяет историю смерти и воскресения Христа, и это тоже можно вычислить по буквам, датам и тайным символам в иконах и архитектуре; ученик Гёне-Вронского, гадатель на картах Таро Элифас Леви, вызывавший на спиритических сеансах дух Аполлония Тианского; реформатор театра, музыковед и писатель Эдуард Шюре, сделавший Пифагора одним из героев своей книги «Великие Посвященные»; Папюс (Жерар Энком), считавший, что он возродил на основе пифагорейства тайную египетскую религию как самую древнюю философскую веру человечества. Фабр д’Оливе и Гёне-Вронский повлияли и на русских мыслителей, только французская и польская идеи были превращены в русскую и Россия, а не Польша, была объявлена землей воскресшего Христа и особой «меры мира», как выразился Велимир Хлебников. Так, отец писателя Андрея Белого, математик Николай Бугаев, считал, что может быть создана новая математика, выражающая дух русского народа и его будущие великие исторические судьбы. Хлебников и Алексей Кручёных создавали «заумный» язык и свои версии гаданий по числам и историческим датам, а Павел Флоренский видел в буквах и звуках имен и в сюжетах православных икон такие же указания на общие правила человеческого характера и общие законы всемирной истории.